Золотая Пуля, или Последнее Путешествие Пелевина - [49]

Мякиш кивнул

— Сумму слышал?

Мякиш опять башкой кивнул, что твой «болванчик» из Китая. Но Шоно отрезал:

— Звездит, чую жопой. Сдаётся мне, что больше у них с собой капустяры. Короче, удвой-ка ты это дело. Пусть напрягутся.

— Зря ты это затеял, Шоно, её богу, зря, — вздохнул Виктор. — Я же хотел по мирному, хотел, чтобы без крови мы разошлись.

— А всё и так будет тип-топ, чики-пики, и без крови, — самонадеянно заверил его Шоно. — Если, конечно, дёргаться не станете. Вот увидишь.

— А я и так уже всё вижу, — признался Виктор. — И знаешь, что я вижу?

— Ну?

— Мне это не очень приятно говорить, но ты…

— Чего я? — сверкнул своими серыми зенками Шоно.

— Не сегодня-завтра ты умрёшь, Шоно, — выдохнул Виктор. — Извини….

— Шутишь? — конечно, не поверил такой глупости Шоно, но было видно, что насторожился, — глаза выдали.

— Разве с такими делами шутят? — изобразил Виктор удивление на лице.

— Гонишь ты всё?

— Ты, Шоно, давно в зеркало смотрелся?

— Вчера брился.

— Ты что разве не видишь, — у тебя же лицо обречённого человека.

— У меня?

— У тебя, Шоно. И мне жаль тебя.

— Тебе меня жаль?

— Да, жаль. Ты, в общем-то, в глубине души неплохой мужик. Правда, в очень глубокой глубине. Тебе бы… Ну ладно… А потом, разве ты виноват, что однажды майским вечером тот ласковый дядечка затащил тебя, наивного и доверчивого пятиклассника, к себе домой. Нет, конечно, не виноват. Что он тебе, кстати, пообещал?

— Модель фрегата, — как загипнотизированный, пробормотал Шоно и впал на пяток секунд в полнейшую прострацию, но усилием воли сумел стряхнуть наваждение и спросил у Виктора хмуро: — Откуда узнал?

— Изучал проблему, — пояснил Виктор. — Таким как ты уродом может стать либо тот, кого в детстве нянечка на кафельный пол роняла, — черепно-мозговая травма там и всё тому сопутствующее. Да. Либо тот, кто свою нежную попку вкрадчивому и ласковому извращенцу добровольно в аренду сдавал. За мишку на севере. Шрамов на твоей голове я не вижу. Значит, второе.

— Мякиш, отруби ты его, — не выдержал такой наглости Шоно. — Чего он там у тебя рас*censored*елся не по делу.

И Мякиш без замаха, резким движением, как будто давно ждал такой команды, послушно обрушил приклад на беззащитный затылок Виктора.

Облака качнулись. Понеслись назад. В бездну окунулись синие глаза. У-у-у-у-у, — на на-на на-на на на-на-на-на.

И сквозь угасающее сознание пронеслось из пункта П в пункт Ц: «Господи, как это слабое и дрожащее небо может выдержать на себе такое невероятное количество птиц».

Успел подумать. Успел. Чего там, — наносекунды. Успел. И подумать успел. И увидеть успел. Увидеть, как и сам Шоно, стоящий на крыльце дома, и дом, на крыльце которого он стоял, и старый кедр, что рос у крыльца дома, на крыльце которого стоял Шоно, начали заваливаться куда-то назад.

Завалились ли они окончательно, вот этого уже Виктор не увидел, — всё вокруг него для него на тысячу веков и три года зачем-то погрузилось в темень.

И всё здание мироздания рассыпалось на камушки, камушки обратились в пыль, пыль растворилась в тишине, — и осталось от всего, что казалось таким навороченным и незыблемым, одна только маленькая точка. На затылке. И точка эта кочка зело ныла. Очень зело.

Зато от боли этой нестерпимой разрушенный до основанья предательским ударом мир всего через каких-то тысячу веков и три года начал своё возрождение. Прямо там, у Виктора в больной голове мир и начал своё возрождение. Нет, лучше так — Возрождение. Оно так красивее будет.

И возродился мир. Мир, в котором всё связано со всем, и всё происходит со всем одновременно и совсем не впопад. Чем, собственно, он и прекрасен.

Но поскольку ни одна голова никогда ещё не была в состоянии удержать в себе всё это разбухающее, словно дрожжи, клокотанье, пришлось Виктору глаза приоткрыть. И сущее хлынуло наружу через эти его щелочки. И срочно организовало на свой лад пространство в пределах видимости. И стало для начала тёмным амбаром. Что для начала, в общем-то, совсем не плохо. Бывало хуже.

Да, хуже бывало, а тут тебе и рига, и запах прелого клевера, и мышиная возня, и лунный свет в лицо. Пунктиром. Через маленькое квадратное оконце. Хорошо.

Хорошо лежим. Жаль только, что связан. И что оконце столь мало, тоже жаль. Даже голову в него не просунуть, не говоря о жопе. Тем более, что жопа — это сейчас была не только и не столько часть тела, но и исходник структуры текущего момента. С таким багажом и довеском в это оконце малое смешно и думать. А жаль.

И оставалось только ждать. Ждать, надеяться и верить, при этом — не верить, не бояться и не просить. Испанский Лётчик вот так бы наверняка не смог. У испанцев «ждать» и «надеяться» — это одно слово. А вот Виктор мог. И ждать. И надеяться. По раздельности — и ждать и надеяться. И бояться. И просить. И не ждать. И не надеяться. И мёрзнуть. И размышлять. О смысле жизни размышлять. И пытаться делать открытия, которые своей критической массой, цепной реакцией и взрывной силой чуду сродни.

И так вот получилось, что в эту самую, такую жестокую, ночь чудо-открытие, о котором так долго говорили, но умалчивали, большевики, меньшевики, христианские демократы и почётный гражданин мира Эммануил Кант, свершилось. Свершилось! Как было где-то там выше уже терпеливому читателю доложено. Чудо произошло. По-русски говоря, — случилось. А что? Чем хуже мы всех остальных прочих младших богов? Ничем.