Золотая подкова - [7]

Не поднимая глаз и не глядя на мужа, она продолжала:

— Ты уедешь… а что же будет со мной, с детьми? Дом без хозяина — сирота.

Огульмайса закрыла лицо руками, встала и ушла в другую комнату, оставив на полу растерянного и готового заплакать ребенка.

— Ну, вот, — нахмурился Байрамгельды, поднимаясь вслед за женой, — даже поговорить нельзя!..

Спустя несколько дней после этого разговора к нему зашли отец и мать. Потолковали о сельских новостях, колхозных делах, родственниках и потом уже, перед самым уходом, Курбан-ага сказал сыну:

— Говорят, ты на канал собираешься?

— Давно мечтаю об этом.

— Погоди немного. Детей не бросай…

— И так давно уже жду. А с детьми и без меня ничего не случится. Ведь не на век уезжаю. На неделю, на две. Ну, самое большее — на месяц. Что тут страшного?

— Все верно, сынок, — вступила в разговор Оразгуль-эдже, — но мне Майсу жалко. — Свекровь ласково взглянула на сноху. — Как же ей, такой молоденькой, жить без мужа? Старуха была бы, куда ни шло. Я тоже прошу: повремени с отъездом-то… Не спеши…

Прошло еще пол года. Это было время стремительного штурма Каракумов. В рекордный срок строители проложили русло второй очереди Мургаб-Теджен протяженностью сто сорок километров.

В день пуска воды состоялся митинг строителей, жителей окрестных сел и города Мары. По обоим берегам канала пестрели плотные толпы людей, в ясном небе над ними бушевало раздуваемое ветром алое пламя знамен, транспарантов. С трибуны выступали ораторы. А когда была ликвидирована перемычка и вода рванулась в готовое русло, над полями долины прокатилось мощное «Ура!»

«Все здесь было впечатляющим, волнующим, незабываемым.

И все-таки сильнее всего поразили Байрамгельды строители. Они показались ему людьми другого мира — не очень понятного, но сурового. И отпечаток этого мира лежал на всем их облике. Они и ходили как-то по-другому: стремительно и деловито, не обращая внимания ни на кого. И улыбка у них была вроде бы иная, не улыбка, а какая-то гордая усмешка. И голоо был не такой, как у всех, а грубоватый, с хрипотцой, словно надорванный криком в бескрайнем морском просторе. Даже цвет лица и тот был иной; на их лицах лежал коричневатый загар степных раздолий и крутого пустынного солнца.

Прошло и это торжество.

И снова в жизни Байрамгельды наступили будни — ровные, похожие друг на друга, как близнецы. И маршрут его оставался неизменным: из дома — в поле, с поля — домой. И так изо дня в день, из месяца в месяц.

И сам он как будто не изменился: ни внешне, ни в отношениях с людьми. По-прежнему он был приветлив со всеми: с женой, детьми, родственниками и друзьями. Но на душе было невесело. И несмотря на то, что он тщательно это скрывал, иногда им овладевали задумчивость, скука, замкнутость, на лице появлялось грустное выражение, выдававшее его душевное состояние.

И если раньше он рвался в поле, радуясь его нарядному виду, когда оно, осыпанное желтыми цветами, набирало силу, обещая большой урожай и праздничное ликование в конце года, венчавшее нелегкий труд хлопкоробов, то теперь и поле почти не радовало его. Он водил свой культиватор вдоль рослых цветущих кустов и делал это как бы механически, бездумно. Недалеко от Байрамгельды — только в обратном направлении — вел культивацию Клычли Аширов.

Жарким день близился к концу, стало прохладнее и можно было бы продолжить работу, но Байрамгельды, остановив трактор, сошел на землю и прислонился к его высокому колесу. Клычли тоже остановился, спрыгнул в борозду и, перешагивая через кусты, подошел к Байрамгельды.

— Не могу! — негромко, но с явным отчаянием произнес он.

— Что случилось? Чего не можешь? — спросил Клычли, с тревогой глядя на друга.

— Работать не могу, — простонал Бапрамгельды. — Здесь, на этом поле, ребенок может справиться, девчонка из восьмого класса. А мне, такому здоровому, разве такую работу надо?..

— Ах, вот оно что! Тогда действительно надо уходить, — решительно посоветовал Клычли. — Давай завтра подадим заявление и… уйдем вместе. А?

Байрамгельды был бледен, глаза смотрели устало. В знак согласия он кивнул головой и отвернулся. Поставив машины на отведенную на краю поля площадку, механизаторы разошлись по домам.

А рано утром они уже поднимались на веранду колхозного правления. Узнав, что председатель у себя, они прошли в его кабинет.

— Что так рано? — спокойно спросил вошедших Вели Дурдыев.

— Вот заявления принесли, чтобы ты на канал нам разрешил поехать, — по праву старшинства заговорил Клычли Аширов.

— На канал, говорите? Хорошо, — произнес башлык[4]. И снова внимательно посмотрел на ранних посетителей. По характеру он был человеком сдержанным, не злобным. Никогда ни на кого не кричал и даже не повысил голоса.

Башлык — председатель.

И внешностью своей председатель довольно резко отличался от других. Он весь был густого, темно-шоколадного цвета, почти черный. Вероятно, поэтому-то так резке и выделялись на нем ослепительно белая сорочка, белые зубы и желтоватые белки глаз.

— Уйдете вы, другие уйдут, а кто же будет пахать, сеять растить урожаи, бороться за честь родного колхоза? — мягко спросил башлык.

— Мы и будем бороться! — ответил Клычли.