Золотая петля - [13]

Филипп попробовал нарушить молчание. Когда волки были уже запряжены, то он кивнул в их сторону и сказал:

— Если ты предполагал, что я хотел тебя вчера убить, то почему же ты даже не выпустил на меня своих волков, как это сделал с двумя людьми на озере Казба? Зачем ты дожидался до сегодняшнего утра? И теперь куда мы отправляемся?

Брэм протянул перед собою руку.

— Туда! — ответил он.

Это был первый вопрос, на который он ответил, и при этом он указал на север точь-в-точь так же, как указывала его и стрелка на компасе, без малейшей погрешности. После этого он стал смеяться. Этот его смех приводил Филиппа в ужас. Он походил на потоки дождевой воды, с шумом несшейся по водосточным трубам с какого-нибудь старинного здания. Филиппа так и подмывало подскочить к нему, схватить его за необъятные плечи и вытрясти из него ответ, почему именно он так смеялся. И в тот же момент, еще раньше, чем Брэм прекратил свой смех, Филипп вспомнил о несчастном Пеллетье. Вероятно, Пеллетье, когда делал свои записи на двери в те ужасные дни своего сумасшествия, смеялся точно так же, как и этот Брэм.

Лицо Брэма снова приняло тяжелое, неподвижное выражение, когда он жестом указал Филиппу, что пора уже садиться на сани. Сам же Брэм отправился пешком впереди своей стаи. При первом же его крике по-эскимосски волки сильно натянули постромки. В следующий затем момент они побежали, а впереди них бежал сам Брэм.

Филипп удивился его быстроте. Так они должны были продвигаться по восьми миль в час. Несколько минут Филипп не мог оторвать глаз от Брэма и серых спин его волков. Они очаровывали его, и, видя их перед собою среди безмолвной и пустой равнины, он чувствовал, как им все более и более овладевало сочувствие к ним. Он видел в них всегда желанную дружбу между человеком и зверями. И здесь она являлась во всем своем величии. В ней было что-то эпическое. И против них-то так и вооружается всегда закон!

Его взгляд перешел на сани. На них лежали медвежьи шкуры — это одеяла Брэма. Одна из них была с белого медведя. Под этими шкурами лежали окорока карибу и совсем близко к нему, так что он мог легко до нее дотянуться, находилась дубина Брэма. Рядом с дубиной лежало ружье. Оно было старинной системы и одноствольное, — и Филипп удивился, почему именно Брэму нужно было ломать его новейшей конструкции ружье, вместо того чтобы заменить им свое.

Дубинка носила на себе следы частого употребления. Она была из березы и трех футов длиною. Там, где хватался за нее Брэм, она залоснилась и потемнела так, точно была покрыта лаком, весь же другой конец ее был искусан, точно ею били кого-нибудь прямо по зубам. О каких-либо чайниках или кастрюльках на санях не было и помину, не видно было также и никаких других съестных припасов, кроме мяса карибу. К самому носу саней был привязан ремнем пучок хвороста, и из него торчала грозная ручка топора.

Из всех вещей на санях Филиппа больше всего заинтересовали шкура белого медведя и ружье. Очевидно, Брэм позабыл о своем оружии или же просто до крайней степени полагался на своих волков. А может быть, он доверял и своему пленнику? На этот вопрос Филиппу хотелось бы ответить утвердительно. Ведь он не имел ровно никакого намерения вредить сейчас Брэму. Даже более того: он перестал испытывать желание и бежать. Он совершенно позабыл о том, что был представителем закона, который требовал, чтобы Брэм был ему представлен во что бы то ни стало, мертвым или живым. Со вчерашнего вечера Филипп уже перестал считать его уголовным преступником. Он был для него вторым Пеллетье и, благодаря именно ему, Филипп пускался теперь в новые приключения, которые захватывали его так, как ни одно выслеживание преступника до этой поры.

Не будь этой золотой петли, не почувствуй он трепета, когда держал ее в своих руках, и не произведи она на него такого сильного впечатления, когда лежала при свете от лампы в хижине у Пьера Брео в расплетенном виде, он смотрел бы теперь на этого самого Брэма как на простого преступника и считал бы своим долгом использовать это его ружье.

Как бы то ни было, но он был теперь уверен, что волчий повелитель спешил сейчас именно к первоисточнику, откуда появилась эта золотая петля. Разве он не видел собственными глазами, какая в нем произошла сразу перемена, когда он показал ему находку? И теперь, покончив уже с осмотром саней, он перевел глаза на Брэма и его волков и стал задавать себе вопросы относительно направления, которого они держались. Не отправляется ли Брэм прямо на Север к заливу Коронации, где живут одни только эскимосы? Он заметил, что шкура белого медведя была еще совсем новая и что только еще совсем недавно была содрана с животного, которое носило ее на себе. Ясно, что Брэм привез ее с собою с Ледовитого океана, куда теперь и возвращается. И если он едет теперь действительно к эскимосам, то его волки могут покрыть весь путь туда дней в десять; возможно, что и в восемь.

Если предположения Филиппа верны и Брэм действительно едет сейчас к заливу Коронации, то тем самым решается и вопрос о золотой петле.

Женщина или девушка, которая носит на себе такие золотые волосы, попала на Север с китоловного корабля. Возможно, что она дочь или жена самого владельца такого китобойного судна. Судно это было затерто льдами, и она была спасена эскимосами и, вместе с другими белыми, находится сейчас среди них. Филипп все это себе живо представил. Это было, вероятно, ужасно. Теорию относительно других белых спутников этой женщины или девицы он навязывал себе сознательно, чтобы хоть как-нибудь отогнать от себя еще более вероятные предположения, что женщина эта принадлежит теперь именно Брэму, на что ясно намекает эта волосяная петля. Он старался отделаться от этой мысли, но она вцепилась в него так настойчиво, что он мог принять ее за неприятное предчувствие. Какая страшная судьба постигла эту женщину! Он даже вздрогнул. Некоторое время все его существо отказывалось верить, чтобы это могло случиться. И все-таки он знал, что это могло случиться. Белая женщина там, и с Брэмом! Женщина с такими изумительными золотыми волосами — и этот гигант, полусумасшедший, озверевший человек!