Золотая корифена - [10]

Я не отвечаю: просто боюсь разжать зубы. Веня отдаст мегафон капитану и уходит в нашу душноватую, но такую уютную каюту.

— До встречи! — рокочет капитан и поворачивается к нам спиной. Звякает машинный телеграф. „Марлин“ уходит. Его огни скрываются из глаз. Мы опять остаемся одни. Наедине с океаном.

А потом… Это было уже не вчера — сегодня. Потом мы опять и опять опускали за борт вертушку. Ночь тянулась нудно, долго. В пятом часу над нами раз-другой громыхнул гром, молния огненным клинком расколола тучи, продырявила их. С тяжелым гулом к нам подошел ливень, надвинулся плотной холодной стеной, и тонны воды обрушились на наши головы. Фонарь упал, разбился. Потоки воды хлынули в лодку. Мы забились под брезент, но вода, быстро наполнявшая лодку, выгнала нас оттуда.

— Свистать всех наверх! — хриплым голосом крикнул „адмирал“ и выскочил из-под брезента. Проклиная все на свете: и сам рейс, и Гвинейский залив, и эту, будь она неладна, станцию, я последовал за ним. Кругом кипело. Волны и ливень… кругом одна вода. Пресная вода смешалась с морской. Ливень бил, сглаживал, прижимал волны, но они упорно колыхались, горбились и все так же раскачивали лодку.

— Вылить воду! — прорвался сквозь шум и плеск голос Валентина.

Ведром и кастрюлей мы начали выплескивать воду из лодки. Ее уже налилось почти по колено. В воде плавали наши одеяла, матрацы, ящики из-под приборов. В одном из них испуганно верещал Бен. Ведро и кастрюля. Еще четыре пары рук… а сверху водопад. Лодка грузно осела в воде. Ее стало швырять меньше, но волны были ближе. Их гребни все чаще и чаще переплескивались через борта. Около движка торопливо кланялся и разгибался Скачков — осушал лодку своей вместительной фуражкой. А сверху грохотало, молнии ослепительными штопорами ввинчивались в океан. На мгновение становилось светло, и я видел вздувшиеся мускулы на спине Корина, мокрые волосы Петра, прилипшие прядями ко лбу и вискам, лихорадочно блестевшие глаза Валентина.

Ливень прекратился внезапно. Ушел с шумом и плеском. Ливень ушел, а мы еще с полчаса выгребали из лодки воду. Болели мышцы рук, спины. Повалившись на дно, несколько минут молчали. Только хриплое дыхание слышалось в лодке, да перепуганный Бен попискивал в своем ящике. Я вытащил его, сырого, дрожащего, и Бен крепко вцепился руками в мою шею, спрятал голову у меня под подбородком.

Вскоре отдых закончился.

В темноте работать трудно. Все устали. Глаза слипались. Холодно, сырая одежда не грела, и я слышал, как Корин звонко выстукивал зубами дробь. И я тоже. Челюсти колотились и прыгали, хоть руками придерживай. Трос путался, свивался спиралями… Долго, очень долго опускали вертушку, а потом поднимали ее.

Так прошла ночь.

Тучи расползлись, рассеялись; небосвод посветлел, зарозовел на востоке. Ветер стих, волнение уменьшилось, волны сгладились, и „Корифена“ стала меньше дергаться, мотаться на канате.

Уснуть бы… но холодно. Все мокрое. Разобрав вещи, мы развесили матрацы, одеяла, брезент по бортам и, прижавшись друг к Другу, замерли в ожидании тепла.

…Вот и солнце. Никогда раньше не ждали мы его с таким нетерпением. Алый краешек выглянул из-за горизонта и осветил наши похудевшие, испачканные солидолом лица. Огненный шар выкатился из воды, помедлил чуток и неохотно оторвался от кромки океана. Потеплело. От матрацев, одеял, от нас стал подниматься парок. Сморенные теплом и усталостью, мы заснули.

— Подъем! Разоспались, как на курорте!

Черт, как хочется спать! Но где там! Валентин уже вытаскивает вертушку, кладет ее мне на колени, трясет за плечи Корина, Скачкова. Приоткрыв веки, я вижу, как Валя, балансируя руками, делает несколько приседаний, а потом, свесившись за борт, плещет водой в лицо. Вода… Б-рр!.. от одного воспоминания о ночном потоке по спине пробегает дрожь.

Потом мы завтракаем. Хлорвинилоный мешок уберег продукты, мой фотоаппарат, пленки, тетрадь с записями промеров течений. Стало совсем тепло. И чем выше поднималось солнце, тем спокойнее, тише становился океан, тем лучше наше настроение. Аппетит зверский. Колбаса, масло, хлеб, сгущенное молоко — все это быстро исчезает в наших желудках. Меня уже не мутит. Этим морская болезнь и хороша: стоит прекратиться качке — и она проходит.

— Ну вот, ребята, картина проясняется, — говорит Валентин, просматривая тетрадку промеров течений, — мы неплохо поработали. Теченьице-то ого!.. почти полтора узла!.. На зюйд-вест чешет. Ну вот, еще два промера — и будем на „Марлине“. Выше нос, Леднев. Ливень был прекрасен, правда, Стась?..

— Угу… — откликается Корин, запихивая в рот кусок колбасы, — душ Шарко, Для укрепления нервов. Коля, еще колбаски…

— А я фураженка немного простирнул. — Петр показывает свою фуражку: козырек у нее раскололся пополам, краб отскочил и, наверно, ушмыгнул в океанскую глубину.

— Постойте! — Валентин предостерегающе поднимает руку, вслушивается: какой-то гул надвигается в нашу сторону с запада. Может, самолет? Нет, не найдется на земле самолета, чтоб его двигатели работали с таким гулом. Но что тогда? Петр вскакивает на капот двигателя, смотрит, прижав ко лбу ладонь козырьком. Над нами солнце, а с запада весь горизонт плотно забит бугристыми тучами. Гул оттуда… свежий ветерок дохнул в лица, рябь волн пробежала по немного успокоившейся поверхности залива. А гул все ближе. Прозрачная пелена набежала на солнце, задернула его словно занавеской. Вот и совсем пропал потускневший солнечный диск: тучи наползали на него, тучи нависли над „Корифеной“. Ветерок превратился в ветер, он уже не дышит в наши лица, а задувает так, что нужно отвернуться, чтобы вдохнуть воздух. Ветер несется над водой и бугрит ее высокими короткими волнами. Лодка рвется, мечется. Она то подскакивает, то, гулко стукаясь днищем, проваливается вниз, в пенящую воду. Хватаясь друг за друга, мы ползаем на четвереньках и торопливо крепим вещи, ловим рассыпавшиеся апельсины, прячем продукты в мешок, Становится сумеречно. Почти темно. Гром раз за разом бухает над нашими затылками, и молнии, как корни какого-то дерева, мгновенно выскальзывают из туч и врастают в воду. Становится жутко. Свист, грохот и рев…