Золотая Колыма - [52]

— Почему остальных лошадей не привели?

— Мы тут собак ели, а они там небось конину кушали. Благородные!

Юрий Александрович, злой, решительно отчеканил:

— Лошадей оставили для предстоящих работ.

— К черту ваши работы!

— И без работы подыхаем.

— Не подохнете. Встретили, называется...— в голосе Билибина почувствовалась обида.

— Не подохнем, если сожрем тебя...

Юрий Александрович услышал это, но даже не обернулся.

На свою базу не пошел. Свалился в конторе у Оглобина на лавку и проспал всю остальную часть дня и всю ночь.

Сафейка рассказывал:

— От Сеймчана четыре дня ходил, не спал — ходил. Меня на коня, я мало-мало спал, а он ходил...

Отоспавшись, Юрий Александрович рассказал Раковскому о поездке в Сеймчан, о его жителях, о какой-то старухе:

— Фамилия ее Жукова, Зовут Анастасия Тропимна.

— Трофимовна,— поправил Раковский.— Якуты ни «в», ни «ф» не выговаривают. Помните, Медов написал на затесе «Медоп»?

Но Билибин почему-то упорно произносил:

— Тропимна. Добрая душа! Она мне малахай подарила. Пыжик, опушка — огневка, на  затылке — овчина... А родилась Тропимна сама не помнит когда, но более ста лет назад. Современницей Пушкина была. И подумать только, за всю свою столетнюю жизнь ни разу не видела хлеба. Просила меня, как бога, прислать хоть кусочек, перед смертью попробовать...

— Придет транспорт — обязательно пошлем.

— Юрты в Сеймчане все неуютные, холодные, бедные. Немного их, а за неделю не обойдешь, одна от другой за версту. До первого жителя отсюда километров шестьдесят, а до самого дальнего — девяносто, а может, и все сто.

— Жаль, что все хлопоты напрасны,— с горечью сказал Раковский.— И на Безымянном ничего не открыли.

— Мы честно сделали на Безымянном все, что могли,— возразил Билибин,— и можем доложить об этом Союззолоту, Лежаве-Мюрату и самому Серебровскому: их задание выполнено, заявка Поликарпова проверена. А Колыма Золотая будет открыта! Базу придется менять, нечего тут больше делать.

Помолчав, Билибин продолжал:

— Кстати, Розенфельда, который видел Гореловские жилы, Анастасия Тропимна тоже знала. Из себя, говорит, невзрачный, но добрый, обо всем ее расспрашивал и в книжку записывал, а вот где он ходил и где Гореловские жилы, Анастасия Тропимна не знает, и никто в Сеймчане не знает. Сафейка один знает, где ходил Розенфельд, но аллахом божится, что не видел никаких жил, и я ему верю.

— Софрон Иванович — честный мужик,— поддержал Раковский.— Зря мы о нем при первых встречах плохо думали...

— Человека хорошо узнаешь, когда с ним пуд соли съешь. А вот Анастасия Тропимна сразу Сафейку узнала и встретила как старого друга. Хорошая память у нее! Всех, кого видела на своем веку, помнит. Разве что кроме полковника Попова...

— Какого полковника? — удивился Раковский.

— В сельсовете дали мне одну, такую же любопытную, как записка Розенфельда, бумажку. Написал ее какой-то полковник Попов, о нем в Сеймчане никто ничего не слышал, и как попала бумажка в церковь, а потом в сельсовет — никто не ведает... Словом, история покрыта мраком и в самой бумажке сплошной туман. Пишет этот полковник, что где-то в притоках реки Колымы он открыл золото. Точное местоположение, как и Розенфельд, конечно, не указывает, но дает возможность гадать: какой-то левый приток впадает в нее близ Среднеколымска. Вон куда махнул...

— А может, Верхнеколымска?

— Нет, пишет: Среднеколымска. А вершина этого притока подходит к вершинам речек Сеймчан и Таскан...

— Ну, конечно, Верхнеколымск! Описка у него!

— А там, где золото нашел, есть недалеко и месторождение слюды и еще — какой-то водопад. В общем приходи и мой золото. У одного — зигзагообразные молнии, у другого — водопад... Морочат нам головы все эти розенфельды и полковники, а мы цепляемся за их штаны.

НОЧЬ ПОД РОЖДЕСТВО

Ночью вдруг что-то грохнуло, как выстрел. Все выскочили из барака и долго недоумевали: вокруг стояла мертвая тишина, такая, что слышно было, как пар, смерзаясь, шелестит,— шепот звезд.

Кто же стрелял? Неужели кто из старателей подходил к базе? И зачем? А может, подъезжают ребята из Олы?

Первым догадался Степан Степанович. Он подошел к красавице лиственнице, под которой стоял барак, и провел ладонью по ее коре. От нижних веток до самой земли толстый, в два обхвата, ствол точно кто распорол. Степан Степанович заскорузлой ладонью ласково и нежно провел по трещине, словно по живой ране. И другие в глубоком молчании подходили и осторожно касались пальцами этой раны.

В ту ночь разведчики долго ворочались на нарах. Даже Иван Алехин, который, бывало, пальцем не шевельнет без присказки, без прибаутки, притих. Весь этот месяц не работали, только охотились да пилили дрова, но чувствовали себя усталыми.

Утром пришел Сологуб. Сверкая золотыми зубами, он ввалился в барак и с порога прокричал:

— С наступающим праздничком, с рождеством Христовым, люди добрые! Считайте, что я дед-мороз и подарок вам принес. Вот — шесть фунтиков муки. Больше не можем. Не обессудьте.

От всего сердца поблагодарили Бронислава Яновича.

Сологуб, не снимая шубы, присел, насупил свои лохматые черные брови. Видно было — хочет что-то сказать, но молчит. И все, предчувствуя что-то недоброе, выжидательно смотрели на него.