Золотая гора - [29]

— "Черный квадрат" бессмертен? — с улыбкой спросил Генрих хозяйку сада.

Но она не стала улыбаться в ответ.

— Пойдем скорее, лучше здесь не стоять, — сказала она.

— Не для отдыха это место, — заметил Генрих.

— Да, яблоневый остров не для всех, — согласилась Ядвига. — Сад я посадила очень-очень давно. Деревья должны были впитать всю отраву, всю мерзость, все отходы нашей земли, но… — она замолчала, не договорив.

— "Очень-очень давно" — это когда? — Генрих оглядел стройную Ядвигину фигуру.

Хозяйка не ответила. На вид ей было лет тридцать, ну может быть чуть-чуть больше. А ноги у нее были стройные и длинные, ну просто совершенство, а не ноги. Нельзя от них оторвать взгляд. Но что же означало это "Очень-очень давно"? Дина тоже говорила о десятках лет… а выглядела девчонкой. Дрянной девчонкой. Но это не важно. Важно, что очень юной.

Между тем тропинка, по которой они шли, незаметно расширилась и превратилась в аллею, в конце которой замаячил дом, обширный и старинный, с колоннами по фасаду и лепным карнизом, густо обвитый плющом. Заходящее солнце отсвечивало красным в многочисленных окнах, и только теперь Генрих понял, что долгий июньский день иссякает. И сразу же бизер ощутил боль и ломоту во всем теле, и невыносимую усталость. Никогда прежде он так не уставал.

Генрих споткнулся и едва не упал. Ядвига поддержала его, явив при этом неженскую силу.

— В этом доме наверняка будет сладко поспать, — пробормотал Генрих.

И представилось ему, как усталое тело погружается в мягкую перину, и тает, тает…

Глава 17. ИВАНУШКИН В ПУТИ

Лаз под Золотой горой казался бесконечным. Ив ободрал ладони и локти, протискиваясь по коридорам за своим щуплым провожатым. Ход петлял, ветвился, порой резко шел вниз. Несколько раз они оказывались в маленьких пещерках. Здесь узкие окошки давали немного света, можно было разглядеть охапки травы по углам, осколки посуды, пустые пластиковые бутылки и мятые пакеты. Пахло сыростью и смертью.

В другом месте провожатый остановился и шепнул:

— Тихо ползи, тут три раза обваливалось.

И вправду, под ладонями чувствовалась рыхлая осыпь. Иванушкин поначалу испугался, а потом вспомнил, что все равно его недели через две прикопают, так что потеряет он всего ничего. Но страха эта мысль не убавила. Почему-то хотелось эти последние дни непременно дожить. Не то, чтобы ожидались особые радости, или какое-то дело оставалось незавершенным. Ничего этого у Иванушкина больше не было. Но все равно жить хотелось.

"А ведь эти несколько дней впереди для меня больше значат, чем вся прошлая жизнь.." — изумился Иванушкин.

Но додумать свою мысль он не успел, потому что провожатый велел ему затаиться и ждать, пока он выход проверит.

— Копатели дежурят, — сообщил мальчонка, возвращаясь. — В горе ночевать придется. Идем, у меня там потайное место имеется.

Они поползли вновь. Через час Иванушкин окончательно выбился из сил. Мальчишка всунул ему в зубы бутылочку, и Ив сосал ее как младенец. Отдышался, и вновь пополз.

Наконец очутились они в крошечной пещерке. Наверх вела врытая в гору железная труба: самодельная жмыховая вентиляция. На земле валялся старый ватник.

"Куда же я все-таки я дел картины? — подумал Иванушкин засыпая. Неужели сжег?"

И приснилось ему, что стоит он у топки крематория, и сует свои холсты в раскрытую светящуюся оранжевым пасть. И картины корчатся в топке, и слой масляной краски пузырится, сворачивается… и все…

Иванушкин проснулся весь мокрый от пота — мальчонка толкал его в бок. Они опять поползли по извилистым галереям Золотой горы.

— Долго еще? — время от времени спрашивал Иванушкин. — Я устал.

— Ползи, — рычал на него мальчишка.

Наконец они выбрались наружу посередине холма. Над их головами возвышался величественный хребет Больших помоек, под ними серел холм, а далее, опоясанный кольцом траншеи, сверкал яркой зеленью Сад. Через черную полосу траншеи был перекинут узенький мосток.

— Как здесь красиво! — вздохнул Иванушкин. — Почему я раньше не приходил сюда?.. Когда был художником…

— Идем, — Лео потянул его за собою. — Я проведу тебя через мост. Без проводника по нему не пройти, иначе огородники шлялись бы в сад почем зря и яблоки крали.

— Зачем я тебе? Ведь я уже почти ничто.

— Хозяйка велела тебя привести, — сказал Лео.

— А ты рисуешь? — спросил Иванушкин.

— Разумеется.

— Это хорошо, что рисуешь… я тоже рисовал… когда-то… Ты только моих ошибок не повторяй, ладно?

Лео презрительно хмыкнул:

— Я — Леонардо. И я — не ты. И жизнь у меня другая.

— Нет, Лео, — Иванушкин тяжело вздохнул. — В огородах жизнь всегда огородная. Разная, может быть. Но огородная.

— Огороды для меня ничто, — мальчик снисходительно рассмеялся. — Я их просто не замечаю. Пусть другие в грядках копаются. Это же смешно, когда есть другой мир: Консерва, Мена, Сад наконец. А вы, старики, к земле привязались, и эта земля вас пожрет.

— Как это? — не понял Иванушкин.

— Ты — жмых, тебе не надо ничего знать.

— Ты злой, Лео, — вздохнул Иванушкин. — Жмыхи по-разному ложатся в землю. Одни вслепую, а другие — все понимая. Я вот понять хочу.

— Ничего тебе не понять. И не старайся. Я тебе притчу расскажу. Мой батя держал кролика, а травы ему на зиму по канавам не рвал и пайкового хлеба жалел — на самогон лишки менял. Так кролик жрал собственное дерьмо. И кролик тоже стал трашем — так бизеры жмыхов называют, но ты этого наверняка не знаешь.