Золотая гора - [18]

— Господин Бетрей, неужели вы не понимаете? Мы присутствуем при сотворении нового мира, — доверительно зашептал Шустряк, перегнувшись через стол. — Этот человек создаст новый мир в огородах. Мир всегда создается одним человеком. остальным только кажется, что они в этом участвуют. Прекрасное утверждение, правда?

— Чье утверждение? — обалдело переспросил Бетрей.

— Мысль чужая, и потому она мне нравится! — Шустряк восторженно размахивал окровавленной салфеткой, как флагом, и воинственно шмыгал носом. — Сколько лет мы живем без Папаши? Десять? Двадцать? Все уже сбились со счета! Так вот, этот Одд явился ему на смену. Был мир Папаши, станет Одда!

— Этот мир всегда был Папашин, при его жизни и после смерти, и ничьим больше не будет! — прошипел господин Бетрей.

"Не волнуйся, я спасу тебя, дерьмоед, — мысленно обратился он к опухоли в мозгу. — Потому что ты давным-давно стал мною, а твой мир — моим, дерьмоед. Но нет наслаждения выше, чем называть тебя дерьмоедом!"

— Кстати, а как ты узнал мистера Одда? — ухмыляясь спросил Бетрей ему доставляло удовольствие чувствовать, как при одном упоминании имени бизера опухоль в мозгу начинает пульсировать от страха. — Как ты узнал, что Одд — реципиент Иванушкина? А?

— Да это проще пареной репы! Наш Иванушкин с этим Оддом схожи как близнецы-братья. Если, конечно, сделать поправку на осанку, прическу и целые зубы.

— Врешь! У Одда вообще нет лица. Но я скажу тебе, как ты его отыскал. Ты просто учуял бизера, как собака чует сырое мясо. Потому что часть Иванушкинского разума ты выпил, скотина!

— О, Великие огороды! — патетически воскликнул Шустряк. — Один глоточек, мизерный глоточек на пробу… И знаете, что мне досталось?

— Мне на это плевать! — заорал Бетрей. — Но я советую тебе схорониться так, чтобы ни одна мышь не отыскала. Если не хочешь, чтобы Мишаня проверил тебя на всхожесть.

Шустряк сник, как картофель на морозе.

— На два дня, — смилостивился Бетрей. — А дальше можешь вновь прорасти. Но без глупостей.

Шустряк исчез мгновенно. И почти сразу господин Бетрей понял, что совершил ошибку.

Глава 9. НА ЗОЛОТОЙ ГОРЕ.

Иванушкин остановился посреди обширной, плотно убитой ногами площадки. Мишка-Копатель велел своим спутникам подождать, а сам направился "выяснять обстоятельства". Копатели расселись на ломаных пластмассовых ящиках и принялись закусывать самодельной колбасой, хлебом и зеленым луком. Из милости угостили и Иванушкина. Но тот почти ничего не смог проглотить.

— Жмыхуешь, браток, — сочувственно похлопал его по спине один из копателей. — Срок подходит, значит…

"Не срок еще, нет"! — хотел крикнуть Ив, но сдержался.

Он огляделся. Перед ним, осев на один бок, возвышалась Золотая гора. По цвету, конечно, не золотая вовсе, а черная, с серым и белым крапом, изрытая множеством нор. Справа от Иванушкина лепились один к другому и уходили вдаль холмики лежалого мусора, примыкая к хребту Больших помоек. Слева к площадке подходила дорога, разбитая колесами наземных "мусорок" и залитая водой. За нею лежало поле, вспоротое Траншеей, и в эту Траншею копатели опускали жмыхов. Тех, кто уже дозрел. "Сажали" или "прикапывали", выражаясь языком копателей. Иванушкину все время хотелось сказать "хоронили". Только что пришла "мусорка" и выплюнула из своего чрева целую гору тел. Многие еще шевелились и, как черви, поползли в разные стороны. Копатели их не трогали, позволяя поползать напоследок — так силы кончатся быстрее. Двое копателей вытаскивали из груды созревших жмыхов и укладывали на земле рядком, следом ходил третий с толстым затрепанным журналом и, сличая номера, проверял, плачено копателям за прикопку или нет…

— Лучше всего в Клетки идти, — рассуждала Дина с набитым колбасой ртом. — Там с благословением и песнями хорошо получается. А наши дураки сидят в огородах до последнего, пока не созреют, за грядки морковные держатся. Не соображают, что с любым ошибка выйти может. Перепутают что-нибудь и вместо Траншеи в печку сунут. А у Трашбога точно траншея, это гарантируется…

"Ничего не осталось, — подумал Иванушкин, — ни добра, ни зла, ни черного, ни белого. И даже грань между жизнью и смертью исчезла".

"Неужели это я это подумал? — изумился Иванушкин. — Неужели еще могу?"

Не то, чтобы мысль была какая-то замечательная, но само ее появление говорило, что мозг еще действует, и в жмыхи Иванушкину рановато.

"Господи, какие раньше мысли-то в голову приходили! Какие идеи! А я все отдал! Выбросил, как на помойку!" — ужаснулся Ив.

Его охватила такая тоска, что впору было выть в голос так, чтобы слышали в самых дальних углах Великих огородов. Подобный приступ случился с ним в конце зимы, когда вытащил он из старого этюдника палитру с остатками полузасохших красок. Но не для того, чтобы писать, а чтобы замазать трещину на старой яблоне. И только взял он в руки кисточку — настоящую новенькую "щетинку" шестой номер, и ощутил запах растворителя и белил, как защемило в груди, и сделалось так больно, будто под ребра воткнули раскаленное острие. Иванушкин заорал и ударил по стволу умирающей яблони, раз ударил, второй, третий, пока пластмассовый прямоугольник палитры не разлетелся вдребезги. А на следующий день Иванушкин пошел на мену. На последний сеанс. Пятый. И после этого пятого сеанса в заборной он потерял сознание, и все думали, что он тут же на месте сделается жмыхом. Но Ив очнулся.