Золотая цепь - [30]

– Отлично. Мы пошлем тебя в адмиралтейскую школу.

Я сидел, тая и улыбаясь.

– Теперь мне уйти? – спросил я.

– Ну, нет. Если ты приятель Дюрока, то, значит, и мой, а поэтому я присоединю тебя к нашему плану. Мы все пойдем смотреть кое-что в этой лачуге. Тебе, с твоим живым соображением, это может принести пользу. Пока, если хочешь, сиди или смотри картины. Поп, кто приехал сегодня?

Я встал и отошел. Я был рассечен натрое: одна часть смотрела картину, изображавшую рой красавиц в туниках у колонн, среди роз, на фоне морской дали, другая часть видела самого себя на этой картине, в полной капитанской форме, орущего красавицам: «Левый галс! Подтянуть грот, рифы и брассы!» – а третья, по естественному устройству уха, слушала разговор.

Не могу передать, как действует такое обращение человека, одним поворотом языка приказывающего судьбе перенести Санди из небытия в капитаны. От самых моих ног до макушки поднималась нервная теплота. Едва принимался я думать о перемене жизни, как мысли эти перебивались картинами, галереей, Ганувером, Молли и всем, что я испытал здесь, и мне казалось, что я вот-вот полечу.

В это время Ганувер тихо говорил Дюроку:

– Вам это не покажется странным. Молли была единственной девушкой, которую я любил. Не за что-нибудь, – хотя было «за что», но по той магнитной линии, о которой мы все ничего не знаем. Теперь все наболело во мне и уже как бы не боль, а жгучая тупость.

– Женщины догадливы, – сказал Дюрок, – а Дигэ наверно проницательна и умна.

– Дигэ… – Ганувер на мгновение закрыл глаза. – Все равно Дигэ лучше других, она, может быть, совсем хороша, но я теперь плохо вижу людей. Я внутренне утомлен. Она мне нравится.

– Так молода, и уже вдова, – сказал Дюрок. – Кто был муж?

– Ее муж был консул, в колонии, какой – не помню.

– Брат очень напоминает сестру, – заметил Дюрок, – я говорю о Галуэе.

– Напротив, совсем не похож! Дюрок замолчал.

– Я знаю, он вам не нравится, – сказал Ганувер, – но он очень забавен, когда в ударе. Его веселая юмористическая злость напоминает собаку-льва.

– Вот еще! Я не видал таких львов.

– Пуделя, – сказал Ганувер, развеселившись, – стриженого пуделя! Наконец мы соединились! – вскричал он, направляясь к двери, откуда входили Дигэ, Томсон и Галуэй.

Мне, свидетелю сцены у золотой цепи, довелось видеть теперь Дигэ в замкнутом образе молодой дамы, отношение которой к хозяину определялось лишь ее положением милой гостьи. Она шла с улыбкой, кивая и тараторя. Томсон взглянул сверх очков; величайшая приятность расползлась по его широкому, мускулистому лицу; Галуэй шел, дергая плечом и щекой.

– Я ожидала застать большое общество, – сказала Дигэ. – Горничная подвела счет и уверяет, что утром прибыло человек двадцать.

– Двадцать семь, – вставил Поп, которого я теперь не узнал. Он держался ловко, почтительно и был своим, а я – я был чужой и стоял, мрачно вытаращив глаза.

– Благодарю вас, я скажу Микелетте, – холодно отозвалась Дигэ, – что она ошиблась.

Теперь я видел, что она не любит также Дюрока. Я заметил это по ее уху. Не смейтесь! Край маленького, как лепесток, уха был направлен к Дюроку с неприязненной остротой.

– Кто же навестил вас? – продолжала Дигэ, спрашивая Ганувера. – Я очень любопытна.

– Это будет смешанное общество, – сказал Ганувер. – Все приглашенные – живые люди.

– Морг в полном составе был бы немного мрачен для торжества, – объявил Галуэй.

Ганувер улыбнулся.

– Я выразился неудачно. А все-таки лучшего слова, чем слово ж и в о й, мне не придумать для человека, умеющего наполнять жизнь.

– В таком случае, мы все живы, – объявила Дигэ, – применяя ваше толкование.

– Но и само по себе, – сказал Томсон.

– Я буду принимать вечером, – заявил Ганувер, – пока же предпочитаю бродить в доме с вами, Дюроком и Санди.

– Вы любите моряков, – сказал Галуэй, косясь на меня, – вероятно, вечером мы увидим целый экипаж капитанов.

– Наш Санди один стоит военного флота, – сказал Дюрок.

– Я вижу, он под особым покровительством, и не осмеливаюсь приближаться к нему, – сказала Дигэ, трогая веером подбородок. – Но мне нравятся ваши капризы, дорогой Ганувер, благодаря им вспоминаешь и вашу молодость. Может быть, мы увидим сегодня взрослых Санди, пыхтящих, по крайней мере, с улыбкой.

– Я не принадлежу к светскому обществу, – сказал Ганувер добродушно, – я – один из случайных людей, которым идиотически повезло и которые торопятся обратить деньги в жизнь, потому что лишены традиции накопления. Я признаю личный этикет и отвергаю кастовый.

– Мне попало, – сказала Дигэ, – очередь за вами, Томсон.

– Я уклоняюсь и уступаю свое место Галуэю, если он хочет.

– Мы, журналисты, неуязвимы, – сказал Галуэй, – как короли, и никогда не точим ножи вслух.

– Теперь тронемся, – сказал Ганувер, – пойдем послушаем, что скажет об этом Ксаверий.

– У вас есть римлянин? – спросил Галуэй. – И тоже живой?

– Если не испортился; в прошлый раз начал нести ересь.

– Ничего не понимаю, – Дигэ пожала плечом, – но должно быть что-то захватывающее.

Все мы вышли из галереи и прошли несколько комнат, где было хорошо, как в саду из дорогих вещей, если бы такой сад был. Поп и я шли сзади. При повороте он удержал меня за руку: