Золи - [2]

Поравнявшись с хибарками, он видит мужчин, которые стоят в дверях, прислонившись к притолокам, и женщин со сложенными на животах руками. Он пытается встретиться с ними взглядом, но они смотрят куда-то вдаль мимо него. Странно, думает он, что все молчат, никто ничего не спрашивает. Может быть, его приняли за полицейского, или социального работника, или какого-нибудь еще чиновника, нагрянувшего с официальным визитом? На какое-то время журналист успокаивается и дает Робо вести себя дальше по тропинке.

Старые двери здесь используются в качестве столов, мешковина — как занавески. Пустые бутылки, привязанные к веревке, постукивают друг о друга на ветру. Под ногами хрустят втоптанные в землю обертки от конфет, рваные упаковки, битое стекло, полуистлевшие кости животных. В открытых дверях видны подвешенные к потолкам люльки, в них спят младенцы, не замечая жужжащих вокруг них мух. Он хочет достать фотоаппарат, но его толкают, торопят дети. Распахнутые двери захлопываются. Голые лампочки гаснут. Он успевает заметить старые ковры на стенах и висящие высоко над пустыми полками изображения Христа, Ленина, Марии Магдалины и святого Иуды, освещенные маленькими красными свечками. Отовсюду доносится громкая музыка. Не аккордеоны, не губные гармоники, не скрипки, но в каждой лачуге включен на полную мощность радиоприемник или телевизор — стоит невообразимый шум.

Робо кричит ему в ухо:

— Вот сюда, дядя, иди за мной!

И он поражается тому, как не похож на его знакомых этот парень, как дик, как смугл.

Они делают крутой поворот и оказываются у самой большой хибары. На крыше — новая, сияющая белизной спутниковая тарелка. Журналист стучит в фанерную дверь. С каждым прикосновением она открывается все шире. Внутри собрались восемь-девять, может быть, десять мужчин. Одетые в черное, они напоминают стаю воронов. Кто-то поднимает голову от карт, некоторые кивают, но все продолжают играть, и он понимает, что их безразличие напускное, — он и сам играл в эту игру в Словакии, в квартирах Братиславы, в гетто Прешова, в трущобах города Летановцы.

Из дальнего угла комнаты на него, широко раскрыв глаза, смотрят две женщины. Чья-то рука подталкивает его в спину.

— Я подожду тебя здесь, мистер, — говорит Робо, и дверь за ним со скрипом закрывается.

Журналист оглядывает комнату, безупречно чистый пол, посуду, аккуратно составленную в буфеты, белую рубашку, висящую на вбитом в стену гвозде.

— Хороший дом, — говорит он и сразу понимает, как глупо это прозвучало.

Невольно покраснев, он выпрямляется в полный рост и оглядывается. В углу сидит широкоплечий мужчина, крепкий, с мощной нижней челюстью, его седые волосы взъерошены, как после бессонной ночи. Журналист делает шаг вперед и тихо говорит, что приехал написать репортаж и хотел бы побеседовать с кем-нибудь из старожилов.

— Мы и есть старожилы, — говорит один из мужчин.

— Верно, — бормочет журналист и похлопывает себя по карманам пиджака. Порывшись в них, достает и открывает пачку «Мальборо».

«Какой я дурак, — думает он, — пора бы справиться с неловкостью».

В наступившем молчании все его рассматривают. Рука журналиста, держащая пачку, начинает дрожать, по лбу стекает капля пота. Он почти слышит, как шуршат под рубашкой волосы на его груди. Он сдергивает целлофан с пачки и наполовину выстукивает из нее три сигареты.

— Просто хочу поговорить, — объясняет журналист.

Мужчина ждет, пока ему дадут прикурить, и выдыхает дым в сторону.

— О чем?

— О старине.

— Вчера был долгий день, — говорит мужчина со смешком, который рябью пробегает по комнате.

Сначала посмеиваются мужчины, негромко, осторожно, потом вступают женщины, и вот уже смех гремит на всю комнату, напряжение исчезает. Его хлопают по плечу, он широко улыбается, мужчины говорят, нараспев, быстро, резко. Начинают фразу басом, заканчивают тенорком. В речи попадаются слова на романи. Насколько он может понять, мужчину, сидящего в углу, зовут Бошор. Журналист бросает пачку «Мальборо» на стол, мужчины небрежно вытаскивают сигареты. В комнату заходят женщины, одна из них очень юна и хороша. Она наклоняется, чтобы прикурить, и он отворачивается, чтобы не видеть, как колышутся ее груди. Бошор указывает на карты и говорит:

— Играем на еду и выпивку, — он вытягивает из пачки новую сигарету. — Но на самом деле мы не пьяницы.

Поняв намек Бошора, журналист расстегивает пуговицу, отодвигает рубашку, показывая дряблую грудь, и достает, словно трофей, первую бутылку. Бошор берет ее, поворачивает в руках, одобрительно кивает и быстро говорит что-то на романи, вызывая общий смех.

Журналист смотрит, как девушка открывает буфет, достает из него ящик из красного дерева с серебряным запором и отпирает его. В ящике — чайный фарфоровый сервиз. Она ставит на стол чашки, откупоривает бутылку. Ему дают, замечает он, единственную чашку без щербинки.

Бошор отклоняется назад и нежно говорит:

— За здоровье!

Они чокаются чашками, и Бошор, наклонившись вперед, шепчет:

— О, и на деньги тоже, друг. Мы играем в карты и на деньги.

Журналист, не смутившись, шлепает о стол двести крон. Бошор берет деньги, засовывает в карман штанов, улыбается и выдувает дым к потолку.