Золи - [15]

— И не вздумай возражать, — сказал он, — отныне ты замужем и теперь будешь звать меня Станислаусом, поняла?

Он отошел к кустам и уселся на грубо вытесанный деревянный стул. Там он и заснул с бутылкой фруктового вина в руке, а когда проснулся, на его рубашке растекалось темно-красное пятно.

— Как меня зовут? — спросил он. Я засмеялась. — Не больно-то похоже на имя.

Я расстегнула его рубашку, заставила снять ее и надеть чистую, и он снова заснул. Подошел Петр и усадил спящего Станислауса на стуле поудобнее.

Среди кибиток заиграли свадебную музыку. Они выкликали наши имена, и мое странно звучало вместе с именем Петр.

Остаток этого дня до сих пор сияет у меня в памяти, но, по правде сказать, дочка, чаще всего я вспоминаю не свою свадьбу, а свадьбу моей сердечной подруги Конки. Ее свадьба оказалась самым ярким событием военного времени. Молодой муж Конки, Фьодор, был из богатой семьи. О свадьбе раструбили на всю округу. Несмотря на комендантский час, к нам в табор пожаловал народ, одни пришли пешком, других привезли на грузовиках. Музыканты настраивали инструменты, выкопали из земли арфы, вычистили, настроили, натерли смычки канифолью. Фьодор обвязался поясом из монет. Многие из нас побывали у портного в Трнаве, где работал один молодой человек, любивший цыган. Он на свой страх и риск шил нам одежду, не заламывая цену, как другие, не желавшие видеть нас у себя в мастерских.

Станислаус выбрал себе тонкий галстук и приколол Маркса на обратную сторону лацкана светло-голубого пиджака, так что во время танцев значок подпрыгивал вместе с ним. На мне было три юбки, верхняя — шелковая. Даже на собственной свадьбе, которую сыграли месяц назад, я не была так разодета.

Во время свадебной церемонии Конки Петр усадил меня справа от себя, и я отходила от него, только когда пела песни. Больше всего я любила песню о пьянице, который думал, что у него семь жен, тогда как на самом деле у него была только одна, хоть он и называл ее каждый день недели новым именем. Муж поднялся на ноги, гордо стоял в шляпе и жилете со мной рядом и играл. Он прижал скрипку к плечу, держа смычок в одной руке, другой обхватил шейку, и радость разгладила морщины на лбу.

Конка с сияющими глазами ступила под новые метлы, которые мы подняли над ее головой. Несколько машин стояли у кустов с горящими фарами. Опадал, кружась, липовый цвет. Месяц над нами был как разрезанное пополам яблоко и такой же белый. Мы забили самый жирный скот, под открытым небом составили длинные столы, ломившиеся от ветчины, говяжьих кострецов, свиных ушей, ежей. Господи, вот это был пир! Глиняные кувшины, полные сливового коньяка, водка, вино. Из картофелин торчало столько свечей, что недоставало насекомых, чтобы собираться вокруг них. Конка и Фьодор стояли лицом друг к другу. Им в ладони налили по нескольку капель спирта, и они пили из рук друг у друга, а затем вокруг их запястий обвязали носовой платок. После этого они бросили ключ в ручей, и их обвенчали. Конка развязала платок и подвязала им себе волосы. По земле разложили перины. Мы сидели под звездами. Положили несколько монет на дно ведра, чтобы деньги приумножались под луной. Ни милиция, ни фермеры с вилами не появлялись. Это была самая радостная ночь, какую только можно себе представить. Почти ни слова не было сказано о приданом, о недоверии, о грехе.

Мужчины прятали почерневшие руки за спины, чтобы не запачкать платье Конки, и даже маленький Вувуджи, сын Йоланы, родившийся странным, танцевал.

Свадьба продолжалась три вечера, но мне хотелось, чтобы она не кончалась. Мы были слепы от счастья.

Это был мой первый пьяный вечер — на моей свадьбе мне пить не позволили. Я шепнула мужу:

— Наканифоль свой смычок, Петр.

И мы ушли в ночь, вот именно так это и случилось. И хотя я понимаю, что ожидание слишком большого счастья не позволяет испытать счастье в полной мере, не могу вспоминать об этом без улыбки.

Бывали времена, когда мне хотелось прикасаться к лицу более мягкому, чем лицо мужа, к шее без складок и морщин, но скажу без стыда: я спала удовлетворенная, положив голову на согнутую руку Петра. Он лежал под одеялом в вафельной фуфайке. Наверное, мне казалось, что я быстрее старею рядом с ним. От одного мгновения до следующего, чонорройа, я становилась старше на целую жизнь. Ребята помладше заглядывались на меня, шутили, что мне не следует покупать Петру зеленых бананов. У них были глаза Бакро, моего ухажера, но я не смотрела в их сторону.

Станислаус остановил свой выбор на Петре потому, что знал, что тот не запретит мне писать и рисовать даже по окончании войны. Мало кто из других мужчин позволил бы жене записывать слова. Я далеко ушла от первого своего «длок-длок», но писала по-словацки. Написанное на бумаге по-цыгански никогда мне не нравилось, хотя в душе звучало прекрасно. Я никогда не писала при Петре и не читала в его присутствии. Какой смысл подталкивать мужа к насмешкам? Но я очень полюбила книги, они приносили мне много радости в тихие вечерние часы. Долгое время у меня была только одна книжка: «Виннету»[12], написанная немецким писателем, имени которого я не помню. В ней много говорилось о простой жизни. Я уходила в лес и прочла ее столько раз, что выучила наизусть. Там писали про апачей и бандитов — чтение для мальчиков. Наконец мне подарили роман «Кровавая графиня»