Зоино золото - [132]

Они тут же пришли к соглашению. Эллиот знал, что в суде он едва ли добился бы большего. Осталось лишь обменяться письмами. Эллиот даже заговорил об алкоголизме Нади. Она сказала ему, что уже бросила пить с помощью друга-музыканта по имени Джеймс. Он несколько раз сидел с нею по ночам, когда видел, что она может сорваться. Но теперь с этим покончено. Она сказала, что сейчас в ее доме нет ни капли спиртного.

Им было еще о чем поговорить. Эллиот много думал об их браке, о том, когда все пошло не так, о том, что было неправильно с самого начала. Но, в конце концов, дела значат больше, чем слова. И в их соглашении забыть вражду и вместе воспитывать дочь было молчаливое признание вины обеих сторон. Ошибки нельзя исправить, но это не значит, что их надо заново переживать каждый день.

До поездки в Швецию он собирался когда-нибудь окончательно выяснить, действительно ли Тереза его дочь. Он даже узнал, сколько стоит анализ ДНК — как оказалось, больше, чем он мог себе позволить в тех обстоятельствах. Но в Англии его решимость растаяла. Его брак с Надей распался; но его любовь к Терезе — навсегда. Он ехал по сумеречным улицам, стоял на светофорах, глядя, как мимо проносится плотный вечерний поток машин, и кивал собственным мыслям: никакое знание не сможет изменить того, что он чувствует сердцем. А если Тереза и не его дочь, то это знание ему не нужно.

Выставка в Катаринавэген прошла с успехом. Международный интерес оказался скромнее, чем вызвал бы аукцион «Буковски», но большинство картин были проданы. Дети Моники Фиск, Клара и Мартин Пальмгрен, выручили приличные деньги. Той же осенью ожидалась выставка в Гётеборге. Одной из непроданных картин стал парижский автопортрет. Даже в новой раме с табличкой, объясняющей восточный облик Зои, он, похоже, озадачил большинство покупателей. К тому же не прекращались споры об авторстве портрета.

Наутро после закрытия выставки Эллиот и Керстин заскочили в галерею, чтобы забрать картину.

— Что ты собираешься с ней делать? — спросила Керстин, когда они закрепили портрет на заднем сиденье автомобиля. Стоял солнечный августовский день, и люди разгуливали в шортах и рубашках с закатанными рукавами, словно в отпуске.

— Я уже договорился кое с кем, — ответил Эллиот. — Заброшу ее прямо сейчас.

— А я думала, мы собираемся к морю.

Эллиот распахнул перед ней пассажирскую дверь.

— Так и есть.

Они говорили о том, чтобы съездить в Сальтсёбаден еще один, последний раз. Керстин хотела, чтобы он увидел дом, таким, каким она его помнила, летним. Он совсем другой в это время года, утверждала она. Кроме того, после его отъезда из Швеции дом вместе со всей мебелью продали, и Керстин интересно было взглянуть на новых владельцев.

— София и Никлас Линдстрёмы, — сказал Эллиот. — Похоже, славная пара.

— Ты говорил с ними?

— Они пришли в галерею как-то вечером. Они очень обрадуются картине.

— Погоди-ка. Ты отдаешь ее им?

— Скорее одалживаю на неопределенный срок. По крайней мере, пока не придумаю чего получше. Условие — она остается в доме. Думаю, они собираются повесить ее в гостиной, напротив балкона.

Керстин смотрела на мелькающую за окнами зелень. Мимо на автоприцепе проехала небольшая яхта.

— Хорошее место. Оттуда ей будет видно море.

Линдстрёмы жили в своем новом доме всего несколько дней. Почти все их вещи еще были не распакованы, а мебель стояла обернутой в пленку. Тем не менее они настояли на том, чтобы угостить гостей обедом, который накрыли на лужайке, на столе для пикника, под новеньким зеленым зонтом. Никлас Линдстрём оказался архитектором, София — логопедом. У них была маленькая квартирка в Стокгольме, но они собирались жить в своем новом доме круглый год, если получится. У них было двое детей, младший из которых только пошел в школу.

После обеда Эллиот и Керстин отправились прогуляться вдоль берега. В сосновом лесу стоял густой аромат смолы, в тени клубилась мошкара. Совсем не то что зимой: все казалось более живым, более привязанным к здесь и сейчас. В миле отсюда город еще кишел отпускниками, хотя пик сезона прошел.

— Здесь я впервые увидела ее, — сказала Керстин. Они дошли до тенистого участка под большой зонтичной сосной. Раскачивающиеся ветви окаймляли широкий изгиб берега. — День был совсем как этот. Она рисовала, а на голове у нее была мягкая шляпа с большими полями.

Они стояли и смотрели, как ветер разбивает кудрявые буруны о берег. Эллиоту по-прежнему казалось, что это одинокое место, одинокое, но прекрасное — два качества, неразделимых, как вода и свет. Чайки, крошечные белые точки, кружились над далеким клочком суши — похоже, строились, прежде чем отправиться в открытое море, на восток через Балтику, возможно даже, до самой России и островов Санкт-Петербурга. Эллиот следил, как они исчезают одна за другой, пока, наконец, через несколько минут не растворились вовсе.

Он взял Керстин за руку.

— Пора идти. У Линдстрёмов еще море работы.

Они вернулись через фруктовый сад и неухоженную лужайку. На дорожке появился темно-синий универсал «вольво». На его заднем сиденье лежал разноцветный надувной мяч и ворох конфетных оберток. Все окна в доме были распахнуты.