Зодчий. Жизнь Николая Гумилева - [2]

При работе над книгой автор, естественно, пользовался консультациями и советами своих коллег, ученых и писателей. Перечисление всех имен потребовало бы слишком много места; однако нельзя не выразить благодарности за особенно важную помощь библиографу А. В. Коскелло, писателю М. Л. Козыревой, африканисту В. М. Платонову (Российская национальная библиотека), Н. П. Такшиной (Музей Анны Ахматовой в Фонтанном доме), З. Л. Пугач (Музей антропологии и этнографии им. Петра Великого), а также владельцам семейных архивов и коллекционерам М. И. Башмакову, Е. А. Голлербаху, И. В. Платоновой-Лозинской, А. М. Румянцеву и А. К. Станюковичу. Многие фотографии и рукописи воспроизведены непосредственно с оригиналов (в этих случаях указано местонахождение подлинников). В качестве иллюстраций использованы также два обширных собрания фотокопий, принадлежащие московскому историку и коллекционеру А. К. Станюковичу и Музею Анны Ахматовой в Фонтанном доме.

Первое издание этой книги вышло десять лет назад, в 2004 году. Хочется выразить благодарность и редактору этого издания А. Л. Дмитренко, и рецензентам (особенно Н. А. Богомолову и А. А. Немировскому) за поправки и дополнения. В новой, дополненной и во многом переработанной редакции книги они учтены.

Глава первая 3 апреля 1886 года

1

Русская культура с XVIII века делилась на две ветви — дворянскую и разночинную. У интеллигента-разночинца, выходца из поповичей, из мещан, из обрусевших инородцев, была (по емкому выражению величайшего представителя этой формации — Осипа Мандельштама) одна родина и одна родословная: полка с книгами. Дворянин (да и интеллигент из дворян) с любовью поминал своих пращуров, иногда стыдясь этой непрогрессивной любви, иногда эпатируя ею общественность, иногда искренне ею упиваясь.

Все это относится и к поэтам Серебряного века. Гордость своей родословной была для них оправдана и освящена пушкинским примером.

Александр Блок предпочитал (имея на то разные причины) не вспоминать предков по отцу, но никогда не забывал про Бекетовых — классовых интеллигентов и столбовых дворян. Михаил Кузмин открыл свою первую книгу гимном предкам — и «морякам старинных фамилий», и «франтам тридцатых годов», и «важным, со звездами, генералам», и «цветам театральных училищ». Василий Комаровский помнил своего деда — русского графа из польских шляхтичей, друга поэта Александра Одоевского и зятя поэта Веневитинова. Хлебников гордился основателем рода — «посадником Ростова среднерусского». Иван Коневской (Ореус), потомок викингов, с наивным юношеским снобизмом писал:

Пойми же, селянин, без племени, без роду,

С тобой пойду я в лес, заслушаюсь дроздов,

Я так же, как и ты, молюся на природу,

И пить ее млеко бегу из городов.

Но не понять тебе, бездомному, нагому,

Какой есть у меня торжественный приют,

Где я причастен достоянью дорогому,

Святому золоту, что мне отцы куют.

Список можно продолжать долго. Вспомним хотя бы главу набоковских «Других берегов» с влюбленным перечислением Рукавишниковых, Козловых и фон Граунов, чья кровь текла в жилах неуемного лепидоптеролога.

Казалось бы, Гумилев — живое воплощение специально дворянских добродетелей и пороков — должен был быть в этом хоре одним из первых. Но за всю жизнь лишь одному из своих предков посвятил он стихотворение — и то осталось в черновиках, а затем было, по всей вероятности, уничтожено; четыре строки из него запомнила Ахматова и в 20-е годы поведала Павлу Лукницкому:

Мой прадед был ранен под Аустерлицем

И замертво в лес унесен денщиком,

Чтоб долгие, долгие годы томиться

В унылом и бедном поместье своем.

Это стихотворение — из неосуществленного «юбилейного цикла» про Отечественную войну, над которым Гумилев работал в 1912 году. Вот и вся родовая связь с воинственным, красочным прошлым. Унылая и жалкая судьба человека, раненного в великой, но проигранной (и чужой для России) битве и оставшегося в стороне от главных событий.

Судьба прадеда изложена фактически верно. Звали его Яков Алексеевич Викторов, был он владелец деревни Викторовка Старо-Оскольского уезда Курской губернии. Томиться там ему пришлось и впрямь «долгие, долгие годы»: умер он в 1872-м, девяностодвухлетним. Денщик, спасший его, по фамилии Павлюк, оказался столь же долговечным и тоже доживал век в Викторовке.

За свои ранения Яков Алексеевич получил большую пенсию, за которой ездил в г. Старый Оскол. Там он закупал нужные продукты на длительное время, так как и пенсию получал по третям года. Кроме того, в усадьбу приезжали венгерцы со всевозможными товарами, начиная с духов и пудры и кончая прекрасными дорогими мехами. Дедушка неукоснительно покупал все, чего хотелось его внучкам, и обязательно шелковой материи на «смертный халатик» для себя… У него было много «смертных халатиков», которым он иногда делал осмотр, и иногда посылал халатик в подарок покойнику и даже больному! Гроб он тоже велел себе заготовить заранее и примерялся, удобно ли ему будет лежать. Под конец ему захотелось услышать, как его будут отпевать, и ужасно обиделся, когда священник отказал ему в этом. «Вот, — говорил он, горько плача, — до чего я дожил: и панихиду по мне не хотят петь». Пришлось, чтобы его успокоить, отпеть какого-то дворового, умершего в это время и имевшего имя Якова (