Знойное лето - [20]

— Слухаю! — закричала она.

Звонил Волошин, спросил, где Кузин.

— Нету Захарки, нету, ей-бо! — затараторила Марфа Егоровна. — Может, чё передать ему, так я передам.

— Марфа Егоровна это? — Волошин узнал ее по голосу.

— Она самая, ей-бо! Не забыл, не забыл старую.

— Да как забудешь, Егоровна! — весело кричал ей Волошин. — Ведь сколько я у тебя квартировал, когда в МТС работал… Бегаешь помаленьку?

— Бегаю, бегаю, ноги носят покуда. Я уж изождалась вся, когда к нам заглянешь. Ей-бо! Сказал бы Захарке, чтоб избенку мою подлатали. Пол сопрел, печь не греет. Прямо реву, а не живу.

— Меры примем, Егоровна, — обнадежил ее Волошин. — Так скажи Кузину, чтобы сразу позвонил мне. Ладно?

— Скажу, скажу.

Только положила трубку, а Кузин вот он, легок на помине, топчется на крылечке.

«Не в духах», — сразу определила Марфа Егоровна.

Она не ошиблась. Уже под утро Захару Петровичу приснилась какая-то чертовщина. Будто бредет он по топкому болоту, с трудом выдергивает ноги из грязи, потом падает лицом в эту грязь и начинает задыхаться. Он заметался на подушке, застонал. Жена еле растормошила его. Подняв ошалелую голову, Захар Петрович облегченно перевел дух и снова закрыл глаза. Но сон уже пропал. Пошли мысли о том, что работать становится трудно, чертовски трудно. Народ непонятный пошел. Раньше цыкнул, крикнул — и тишина. А нынче — не так подошел, не так сказал, не так посмотрел… Сегодня же надо окончательно разобраться с Иваном, дальше так продолжаться не может. Всыпать Гришке за болтливость. Сходить на ферму, приструнить доярок-горлопанок… Ивана просто так не толкнешь. Рядовой колхозник, активист, передовик. О звене даже в области знают, интересуются. Есть мнение осенью подвести итоги работы и другим рекомендовать опыт. Поэтому говорить с Иваном будет трудно. Но дело решенное, отступать не следует… Звено оставим, укрепим или еще как. Подумать надо…

С такими вот мыслями и пришлось начинать рабочий день.

— Ну как, выспалась? — спросил он Марфу Егоровну.

— Ага, хорошо поспала… Тебе бы мои сны. Ей-бо!

— Свои не слаще, — признался Захар Петрович и стал наводить порядок на столе. Следил за этим: ведь стол что зеркало, отражает хозяина. Вот стопка политической литературы, вот сельскохозяйственная, вот художественная книжка с закладкой. Вот свежий журнал раскрыт, кое-что подчеркнуто… Стоит только глянуть на такой стол и сразу видно, сколь разнообразны интересы сидящего за ним человека.

Наблюдая за Кузиным, Марфа Егоровна не удержалась, хихикнула. Реакция была незамедлительной.

— Вот смотрю я на тебя, Марфа… Век прожила…

— А ума не нажила, — добавила старуха. — Слыхала уже такую побасенку. Райкомовский секлетарь звонил тебе. Миколай Мефодич. Покалякал чуток со старухой. По голосу судить — не иначе накрутит тебе хвост!

— Ладно, ступай, — отмахнулся Кузин. Но Марфа Егоровна дошла только до порога.

— Серчай на меня, Захар, не серчай, а про свою избу секлетарю я обсказала. Ей-бо! Посулил, грю, председатель досок на пол, — нимало не смущаясь она внесла дополнение в разговор с Волошиным, — сто раз сулил, а мне хоть ноги ломай. — Марфа Егоровна всхлипнула. — Довел ты меня, Захарка, до жалобы, как есть довел!

— Доски, доски! — заворчал Кузин. — Спросила бы у Козелкова. Не могу же я всякими пустяками сам заниматься. Делать мне больше нечего, да?

— Так к Гришке-то с бутылкой надо. Без бутылки твой Гришка и разговаривать не станет.

— Не преувеличивай. Тебе жить-то осталось…

— Ты мой век не считай! — нахмурилась старуха и стала по-настоящему грозной. — Придет срок — без твоего спросу помру. Не совестно тебе, Захар? Ты материну титьку сосал, а я ударницей по колхозу была. Ей-бо! Уважения к старым людям нету у тебя, Захарка, темный ты человек.

— Все вы тут светлые собрались, — ответил Кузин.

— Нечем крыть? — Марфа Егоровна была довольна. — Краснеть зачал? Красней, красней! У кого совести мало, тот на дню сто раз краснеет, а свое делает.

Она еще бы поговорила, но тут появился Козелков. Бочком втиснулся в кабинет, изучающе глянул на Кузина, чтобы подстроиться к настроению.

— Доброе утро, Захар Петрович, — сказал он устало и со вздохом, словно и его на заре поднимают заботы.

— Со старухой и здоровкаться не надо? — не замедлила спросить Марфа Егоровна.

— Извиняюсь, — Григорий развел руками. — Забывчивый я.

— Весь в председателя удался, — определила Марфа Егоровна.

После ухода старухи Захар Петрович некоторое время перебирал бумаги, писал на листке календаря, открывал и закрывал ящики стола, а Григорий, видя эти приготовления (злость на него копит Кузин), тоскливо смотрел в пол.

— Я тебе сколько буду говорить, чтобы язык не распускал?

— Ничего такого не было, — живехонько отозвался Козелков. — А вот на ферме у нас дела! Заходил я туда. Снова дым коромыслом. Тут я так думаю…

— Сам разберусь, — перебил Кузин. — Наведу порядки. Вспомнят, кто им заработки дал, кто из грязи вытащил.

— Недовольство иного, можно сказать, особого свойства, — осторожно заговорил Козелков. — Идут разговоры о чести, совести и тому подобное. Злоупотребляют этими словами. А того не могут понять, откровенно выражаясь, что… Журавлева еще видел. Сердитый — страсть.