Знойное лето - [15]

— Рано нынче. Никак отсеялись? — спросила Мария Павловна, зная, что сейчас Ивану Михайловичу надо прокричаться и протопаться.

— Отсеялись! — не успев сесть Журавлев вскочил. — Досеемся скоро, пойдем по соседям хлеб занимать.

Теперь бы помолчать всем некоторое время. Не получая сопротивления, Иван Михайлович скоро выдохнется, перекипит, тогда можно будет говорить с ним о чем угодно и вполне спокойно. Но Наташа не дождалась этого переломного момента, спросила:

— Все не можешь привыкнуть?

— А-а! — закричал Журавлев. Острый нос его побелел, глаза сузились, четко проступили морщины на лбу. — Это к чему такому привыкать я должен? К глупости привыкать? Елки зеленые! Сказали мне про твое кино, как ты весь наш журавлиный род на позор выставила. Спасибо, дочка, обрадовала отца, поднесла подарочек! Совестно мне и стыдно! Я это кино Захару припомню, елки зеленые!

— Будет, будет, — осаживала его Мария Павловна. — Расходился, как холодный самовар. Сходи лучше Сережку позови. Мы тут пирог вам на конец посевной испекли.

— Выбрось его! — посоветовал Иван Михайлович. — Не заслужили пирогов, не заработали.

— Выбросить так выбросить…

— Рада стараться!

Подобрав с пола фуражку, он рывком надвинул ее на глаза и вышел, еще раз пнув в сенях ведро. На дворе Журавлев малость пометался в поисках заделья, но все валилось из рук. Потом только догадался, чем заняться. Приволок под навес охапку тонких сосновых дощечек и начал гладить их рубанком. После сева, когда наступит некоторое затишье до сенокоса, он собирается ошить досками дом, закрыть темные бревна и ржавые лохмотья мха в пазах. Монотонное вжиканье рубанка скоро успокоило его. Остро пахнет смолой, стружка вьется колечками, ворохом оседает на землю.

Пришла Мария Павловна — в накинутой на плечи фуфайке, в старых валенках. Села в сторонку и стала глядеть, как он работает.

— Куда Наталья-то убежала? — спросил Иван Михайлович, не поворачивая головы. — Слова не скажи — сразу взбрыкивают…

— А ты кричи больше.

— Нервы никуда стали, что ли. Не хочу, а кричится.

Иван Михайлович отложил рубанок, охлопал карманы в поисках курева, сел рядом. Искоса глянул на ее измаянное болезнью лицо, на сухие жилистые руки, на седеющие прядки волос.

— Вот так и живем, — сказал вдруг. — От весны до осени, от осени к зиме… Мир велик, а тесно. Сошлись на одной узенькой дорожке и стучимся лбами. Или так надо, или не догадаемся шаг в сторону сделать.

— Про Захара говоришь?

— Про него…

Журавлев еще не докурил папироску, как стукнули воротца. Сергей пришел.

— Да и правда синяк! — ахнула Мария Павловна, увидев на лице племянника отметину, полученную в Заячьем логу. — Отец, да ты что на самом-то деле! То-то мне Марфа Егоровна толкует, а я в ум не возьму.

— Так уж получилось, — Сергей покраснел. — Конфликт на почве агротехники. Нашему Ивану Михайловичу не нужны советы и рекомендации. Сам все знает.

— Ты бреши да не забрехивайся, — Журавлев сделал последнюю затяжку, бросил окурок и придавил его сапогом. — Советы для умных людей составляются, а вас с Кузиным заставь молиться — лбы порасшибаете. Я в чем уверен — до смерти буду стоять. А тут я прав… Ладно, пошли в дом. Вижу, с разговором ты.

— Просто так зашел, — ответил Сергей.

— Просто так и посидим.

Журавлев поднялся, отряхнул с брюк мелкую стружку. В доме он сразу привалился к столу, раздвинул локти, уложил подбородок на ладони и изготовился к разговору. Сергей устроился напротив. Чем-то он похож на Ивана Михайловича — резко очерченным подбородком, манерой удивленно вскидывать брови.

Сергею шел пятый год, когда по пьяному делу был насмерть придавлен машиной его отец. Вскоре же слегла и не встала мать, сестра Ивана Михайловича. Журавлев сделал все, чтобы племянник не познал сиротства. Одевал-обувал наравне со своими и даже лучше, может быть. Свой, он — свой, а этому — первый кусок. Сам же и определил, кем быть Сергею. Только агрономом, только по хлебопашному делу. Когда Сергей вернулся в деревню с дипломом и молодой женой, получил колхозное жилье, Журавлев сказал ему: «Обязанность свою мы с Марией выполнили, насколько хорошо — не нам судить. Теперь свое гнездо у тебя, Серега, рожай детей и расти их. А нас не забывай…»

— В других бригадах как? — нарушил молчание Иван Михайлович.

— Зерновые кончили. Остался твой Заячий лог. Захар Петрович рвет и мечет. Сам знаешь.

— Понятное дело, — соглашается Журавлев. — Захару что надо? Захару, елки зеленые, вперед выскочить охота. Отличиться. Больной он этим еще с молодых годов… С ним ясность полная, а тебя вот пять лет учили землю носом чуять, науку в деревне представлять. Хорошо представляешь. Выразительно.

Сергей молчит.

— Робкий ты еще, елки зеленые. Квелый, как трава без дождя. Думаешь, что? За красивые глазки вожаком тебя коммунисты избрали? Нет! На азарт расчет был, на силу молодую. Хорош расчет, да боец не тот. За бумажки прячется. Знаешь, сколько таких работничков у нас перебывало? Догадливые сами уходили, недогадливых выгоняли. Сам ведь знаешь.

— Не бумаги, а рекомендации, — заметил Сергей и стал втолковывать Журавлеву, что агрономические советы по срокам сева не с потолка берутся, а составляются на основе многолетних наблюдений и научных данных.