Знаю - [35]

— Красота…, - казалось, перед ним, как перед художником, лежал белый-белый холст и ждал, когда его коснется кисть мастера. — Боже, как же хорошо.

Он сделал глубокий вдох. Воздух был колючий, остро пахнущий хвоей. Им хотелось дышать и дышать. Собственно, так парень и делал. Дышал, пока голова не закружилась.

— Чудо, как есть чудо, — выдохнул Алексей, медленно пересекая двор. Ему вдруг захотелось пройтись по снежному покрову и оставить свои следы на девственно чистом снегу.

Снег скрипел под его шагами, создавая странную и необычную мелодию. Он даже в какой-то момент затаил дыхание, чтобы не пропустить ни единой ноты в этой музыке.

Вскоре мороз стал пробирать его. Запахнул дубленку, что не сильно помогло. Пора было идти домой, в тепло. После завтра можно было еще «подышать воздухом». Только одеться стоило потеплее.

Алексей резко развернулся и, помогая себе костылями, поковылял к крыльцу. Осторожно забрался по ступенькам и дернул ручку двери на себя. Тяжелая, сколоченная из дубовых досок, дверь открылась и на него пахнуло теплом.

— Бр-р-р-р, — щелкнув зубами от дрожи, Алексей скинул дубленку и подошел к камину. — Ух… Хорошо, — потянулся покрасневшими от холода ладонями к пылающему огню. — Тепло-то как.

Одновременно с теплом, расползавшимся по его телу, на его губах расплывалась улыбка. Давно уже ему не было так хорошо, спокойно. Тревоги и заботы, потеряв остроту, отошли на второй план. В памяти почти не всплывали картинки из прошлого, от которых еще недавно его начинало буквально колотить от злости.

Организм просто перегорел после сильного магического перенапряжения. Тело еще время от времени скручивали судороги, накрывали приступы сильной боли. Но даже в такие моменты он находил в себе силы улыбаться. Ведь физическая боль была во сто крат слабее той боли, которая «глодала» его когда-то.

Алексей словно закрылся от всего мира. Залез в непроницаемую скорлупу, то ли не хотя, то ли опасаясь вспоминать прошлое. Возможно, это покажется иррациональным бегством от действительности или даже откровенной трусостью. Только для него это стало настоящим спасением. Ведь события последних месяцев, в череде которых были и нечеловеческие опыты, и издевательства, и убийства, его почти доконали. Он, уже не гнулся, как металлический пруток, а был готов сломаться.

На четвертый или, кажется, даже пятый день после того страшного случая с медведем, когда ему стало значительно лучше и он уже не вскакивал по ночам с диким воплем от приснившегося кошмара, прошлое вновь напомнило о себе. Случилось это довольно незатейливо, скажем даже, буднично.

В то утро его кудрявый хвостик, звавшийся Милой или просто Крохой, сидела вместе с ним за обеденным столом и лениво гоняла ложкой манную кашу в своей тарелке. Морщась, она время от времени поднимала ложку над тарелкой и внимательно смотрела, как каша падает обратно. В очередной раз, когда Кроха только занесла ложку, это заметила ее мама, тут же укоризненно покачавшая головой.

— Алесей, — позвала парня девочка, со вздохом кладя ложку обратно. — А тебе твоя мама тозе говолит, сто касу нузно кусать?

Только что поднесший ко рту ложку, Алексей замер. Детский вопрос заставил его болезненно поморщиться, подняв в его памяти целую волну воспоминаний. Многое, казалось, он уже давно похоронил где-то глубоко-глубоко в себе. Или может просто убедил себя в этом, чтобы снова не испытывать боль от потери своих близких… Нет, ничего парень не забыл. Совсем ничего. Помни и тот мир — провожавшую его в первый полет маму, лицо постаревшего отца на экране пилотского планшета, расцветающие яркими взрывами штурмовики его товарищей; помнил и этот мир — пронзительно глубокие глаза Анны, ее милый бархатистый голос.

— Говорила… Тоже говорила, — с трудом выдавил Алексей из себя нужные слова. — Кашу нужно есть, чтобы вырасти большой и сильной. Слушайся… маму.

Непослушная память снова и снова подсовывала ему образы давно уже сгинувших родных, друзей. На глазах медленно наворачивались слезу, что тут же заметила девочка.

— Ты плачес? — с детской непосредственностью спросила она, слезая с своего стула и подходя к нему ближе. — Опять больно?

С трудом сдерживаясь, чтобы не разрыдаться, он кивнул. Мол, больно. Все еще никак не выздоровею.

— Мама, Мама! Алесею опять больно! — тут же во весь голос закричала Мила, цепляясь в руку подростка.

Следом с другого конца кухни подбежала Захарьина, сразу же принявшая его осматривать. Алексей, конечно, отмахивался, ворча, что все уже прошло. Куда там. Женский вихрь заботы и внимания с головой захлестнул его. С одной стороны, у него проверяли повязку на плече, с другой стороны, ласково гладили по голове.

Когда же вся эта суета спала и все успокоились, Алексей отчетливо осознал, что прошлое — ни то, ни это — никогда его отпустит. Где бы он не спрятался, оно все равно будет его преследовать и всякий раз, в самый неожиданный момент, напоминать о себе. Оно стало его неотъемлемой частью, а от себя, как известно, никуда не скрыться.

— Не спрятаться… Даже здесь, в глухом лесу, не спрятаться, — бормотал он, сидя вечером в своей комнате и бездумно пялясь в окно. — Придется выходить… Пора все расставить по своим местам… Да, пора. Хватит, прятаться, как крыса. Один раз я уже умирал. Это совсем не больно.