Знай мое имя. Правдивая история - [19]

Сколько ночей мы проводили в тревоге. Если у твоего друга не ладилось в жизни, уже не было никакой уверенности, что утром его не найдут мертвым. Поисковые отряды прочесывали местность вокруг железной дороги, но натыкались лишь на другие отряды. Мрачная, какая-то перевернутая игра. Как-то вечером я подошла близко к рельсам, чтобы положить на них несколько маргариток, и вдруг увидела припаркованные под странными углами патрульные машины. Меня прямо парализовало. Один ученик только что пытался это сделать, но полицейские успели ему помешать. Он сидел на заднем сиденье машины, руки за спиной были в наручниках — сидел, едва сдерживая слезы, с опущенной головой, с кончика носа свисала капля. Я никогда никому не говорила, что видела его там, и когда он вернулся в школу, сделала вид, будто ничего не произошло. Я сомневалась, что поступаю правильно, но такова была норма нашего мира, в котором нам предстояло жить.

Как-то, посещая консультационный центр, я положила в брошюру психолога записку, сделанную на маленькой розовой бумажке. Но он был так занят, что ее не заметил. Я посещала курсы психологического здоровья. Нас сажали в кресла, на наши пупки клали мандарин, и мы должны были следить за дыханием, наблюдая, как поднимается и опускается оранжевый шарик. Да уж, мандарин на животе — это, конечно, очень успокаивало.

Десять самоубийств, десять разных имен. Дети не глотали таблеток, не прыгали с моста, не резали себе вены — они отвергли те варианты, при которых был хоть малейший шанс на спасение. Они выбрали гарантированный смертельный исход. Никому не выжить при столкновении со стальной махиной, мчащейся на скорости сто тридцать километров в час. Меня поражало, насколько быстро смывали кровь и убирали останки, насколько быстро восстанавливался график движения, чтобы пассажиры не опаздывали на работу. Как больно было смотреть на поезда, привычно проносящиеся через то место, где погибали дети, — только колеса громыхали на стыках.

Итак, заметки о нападении в Стэнфорде, появившиеся в январе 2015 года, напоминали те официальные сообщения, приходившие в нашу школу в 2009 году. Так же формально, обезличенно, сухо, что-то типа «с прискорбием сообщаем вам…». Правда, стэнфордская история не была со смертельным исходом. Ничье тело не лежало под поездом на рельсах. Речь шла о странном и довольно унылом изнасиловании в местном студенческом городке. Тело было, но тело живой девушки, найденной практически без одежды, с растрепанными волосами и кровоподтеками на руках. На этот раз это была моя история.

Я посмотрела в окно. Светило солнце, в пруду медленно плавали утки, весь город работал. Я невозмутимо сидела за столом в офисе — точно так же, как сидела много лет за партой в классе. Я знала, что завтра снова приду и займу свое рабочее место — точно так же, как продолжали стучать колеса по рельсам, а мы, ученики, после известий о смерти наших друзей брали учебники и отправлялись на занятия. Какие бы тревоги ни одолевали сейчас мой разум, тело оставалось спокойным, страх отступал. Только глаза время от времени наполнялись слезами. Да, я плакала, когда оставалась одна, но всегда знала, что на людях буду делать то же, что всегда: держаться и продолжать жить.

Вернувшись тем вечером с работы, я припарковала машину у своего маленького розового дома. Меня восхищало все: мелкая галька в нашем дворе, мерцающие огоньки садовых светильников, восковые листья толстянки. Я думала о двух людях, находившихся сейчас в доме, — матери и отце, — они не подозревали, что под одной крышей с ними живет жертва. Я представила, как они болтают о повседневных вещах, как папа выгребает мелочь из карманов, а мама режет колечками лук, и мне захотелось сохранить их покой.

По природе своей мои родители защитники. Когда мы росли, они оберегали нас от любых опасностей. Мы с сестрой довольно рано заметили, что у отца с матерью всегда найдутся темы для серьезных разговоров, особенно во время их прогулок с собакой. Они выходили по вечерам, набивая карманы гигиеническими собачьими пакетами. Шли, всегда держась за руки. Мы с Тиффани крались за ними, прячась за припаркованными машинами, иногда ловя обрывки фраз. «Кажется, папу беспокоит, что ты мало читаешь!»

Глядя тогда на свой дом, я поняла: он слишком мал, чтобы суметь спрятать в нем мой большой секрет. Я не могла просто протащить его по коридору и запихнуть себе в комнату. От мысли, что придется сообщить им такую новость, в животе все сжалось в комок. Во время дождя отец обычно говорил, что растения должны быть счастливы. Каково ему будет узнать, что его дочь изнасиловали? Как сказать им? Мне так хотелось, чтобы кто-нибудь нежно заговорил со мной, посмотрел мне в глаза, обнял за плечи, взял за руку. Возможно, я смогу это сделать для них.

Что, если они перестанут верить мне, ведь я так долго скрывала от них правду? Что, если это разочарует их? «Ты даже не сказала, что была в больнице! Если ты такая хорошая актриса, что еще ты скрываешь?»

Но главное, что пугало меня, — это увидеть нападение их глазами. Я боялась их печали. Если я расскажу обо всем спокойно, это будет знаком, что и они должны реагировать спокойно — никаких раскрытых ртов или слез. Когда вашу подругу изуродуют ужасной стрижкой, негласное правило диктует говорить, что она выглядит прекрасно. Потому что если ты вдруг скажешь правду, что-то вроде: «О, господи!» — то она будет рыдать, закрыв лицо руками: «Что же мне теперь делать? Теперь я и появиться нигде не смогу!» Тогда ты поймешь: нужно было подождать, пока немного отрастут ее волосы, и только потом признать, что та стрижка на самом деле была отвратительной.