Знание-сила, 2005 № 12 (942) - [20]
Так вот, соблюдая эти вещи, ты на самом деле никому не причинишь вреда. Но, к счастью, удается не только не навредить — помочь! Хотите верьте, хотите нет — люди действительно меняются.
Трудности у нынешней российской психотерапии, безусловно, есть. Но я думаю, что это — особенности роста, развития. Запугивание западными технологиями, якобы некритично воспринятыми, извините, смешно. Где мы иначе возьмем то, что нужно? Сами выдумаем? Отчего же до сих пор не выдумали? У нас развитие шло едва ли не исключительно в сторону репрессивной психотерапии. И это до сих пор сохраняется. Чего другого можно ожидать с нашим наследием? Так давайте же возьмем чужое и переварим как следует! Именно это сейчас и происходит.
И психология, и психотерапия, в конце концов, поднимутся. Может быть, не в XXI столетии, но, по крайней мере, к его концу или к следующему веку. Ну. если мы уже сейчас можем, например, только через образы налаживать прямую связь с иммунной системой человека и таким образом избавлять человека от аллергии!..
Как говорил мой учитель, психология сейчас только на переходе от алхимии к химии. Когда-то ведь была масса алхимиков, ученых и неученых. Проводили множество экспериментов, искали философский камень, решали фантастические задачи, а практически — умудрялись открывать новые вещества, новые свойства веществ, которые немедленно использовались где-то в практике. Потрясающие веши иногда открывали. Не могли объяснить, но пользовались же! И не одну сотню лет — пока, наконец, не появилась периодическая система Менделеева. Ну вот, психология тоже должна пережить свой "алхимический" период. У нее еще все впереди.
Александр Янов
Россия против России
* Продолжение. Начало — в "Знание — сила", №11, 2005.
Вопреки правящему стереотипу, начинала свой исторический путь Россия в 1480-е вовсе не наследницей чингизханской орды, но обыкновенным североевропейским государством, мало чем отличавшимся от Дании или Швеции, а в политическом смысле куда более прогрессивным, чем Литва или Пруссия. Во всяком случае, Москва первой в Европе приступила к церковной Реформации, что уже само по себе делает гипотезу о "татарской государственности" бессмысленной: какая же церковная Реформация в степной империи? И первой же среди великих европейских держав попыталась стать конституционной монархией. Не говоря уже, что оказалась она способна создать в 1550-е вполне европейское местное самоуправление[>1 Николай Борисов. Иван III, М., 2000.]. И еще важнее, как убедительно документировал замечательный русский историк Михаил Александрович Дьяконов, бежали в ту пору люди не из России на Запад, но в обратном направлении, с Запада в Россию.
Таково одно древо фактов, полностью опровергающее старую парадигму. Наряду с ним, однако, существует и другое, словно бы подтверждающее ее. Борьба за церковную Реформацию закончилась в России, в отличие от ее североевропейских соседей, сокрушительным поражением государства. Конституционные устремления боярских реформаторов XVI — XVII веков точно так же, как и послепетровских шляхтичей XVIII, не говоря уже о декабристах, были жестоко подавлены. Местное самоуправление и суд присяжных погибли в огне самодержавной революции Грозного. Наконец, люди после этой революции побегут из России на Запад. На долгие века. А "европейское столетие" России и вовсе исчезнет из памяти потомков.
Что же говорит нам это сопоставление? Совершенно ясно, что представить себе два этих древа — европейское и патерналистское, —выросшими из одного корня, и впрямь невозможно. Объяснить их сосуществование в одной стране мыслимо лишь при одном условии: если допустить, что у России не одна, а две одинаково древние и легитимные политические традиции.
Европейская — с ее гарантиями от произвола, с конституционными ограничениями власти, с политической терпимостью и отрицанием государственного патернализма. И патерналистская — с ее провозглашением исключительности России, с государственной идеологией, с мечтой о сверхдержавности и о "мессианском величии и призвании".
Иван Грозный
Итак, европейская традиция России делает ее способной к политической модернизации, патерналистская делает такую модернизацию невозможной. Из этой немыслимой коллизии и происходит грозный российский "маятник", один из всесокрушающих взмахов которого вызвал у Максимилиана Волошина образ крушения мира ("с Россией кончено").
Если подумать, однако, то иначе и быть не могло. Каждый раз, когда после десятилетий созревания модернизации получала, казалось, она шанс стать необратимой, ее вдруг с громом обрушивала патерналистская реакция. Не имело при этом значения, под какой идеологической личиной это происходило — торжества Третьего Рима или Третьего Интернационала. Суть дела оставалась неизменной: возвращался произвол власти — и предстояло стране жить "по понятиям" ее новых хозяев.
Вот примеры. Впервые политическая модернизация достигла в России высшей точки в 1550-е, когда статья 98 нового Судебника запретила царю принимать новые законы без согласия Лумы, превратив его, таким образом, в председателя думской коллегии.
