Знакомство. Частная коллекция - [17]

Это труднопроизносимое слово накрепко засело в моей голове, и я все время повторяю его про себя. Не то чтобы это меня раздражало, просто как-то странно: талдычишь одно и то же неизвестно кому. Ведь себе я при этом ничего не говорю. Не веду с собой бесед, и, мне кажется, что у меня вообще нет внутреннего голоса.

Засело, застряло, зацепилось за какую-то извилину неуклюжее, прямоугольное слово и никак не хочет идти прочь. Ну и черт с тобой, сиди, если хочешь.

Уже половина одиннадцатого, но вставать неохота. Я лежу в постели, повернув голову, и в тысячный, в миллионный раз рассматриваю узор на обоях. Я рассматриваю его каждый раз, когда лежу, потому что моя кровать стоит у стены. Не то чтобы рассматриваю, а просто иногда замечаю, что обвожу пальцем контуры этой загадочной золотой лилии, уже наполовину стертой и мало выделяющейся на темно-бордовом фоне обоев.

Калька, копирка, бумага, линейка, ластики, розовый и белый, стаканчик с карандашами и ручками – вся эта божественная канцелярия гнездится на светлом полированном письменном столе, к верхнему ящику которого прилеплена использованная жевательная резинка.

Разве что еще разочек попробовать. А вдруг повезет. А то хвалится каждый раз, что выиграет, и обязательно выигрывает. Но ведь когда-нибудь должна же быть осечка. Эти хамы все время ходят тебе по ногам, и ничего им не возразишь. Только если вдруг случайно повезет, и твой обидчик наступит на собственный шнурок и ридикюльно шлепнется в лужу. Шлепнется в лужу и проваляется там до тех пор, пока лично ты великодушно не поможешь ему подняться.

* * *

Разве дело в том, чтобы ужасное сделать еще более ужасным, а прекрасное еще более прекрасным? Неужели так необходимо загнать гвозди в дерево по самую шляпку, исписать фломастеры, сломать карандаши? Для чего так стараться, выдавливать себя, как зубную пасту из тюбика, а затем с ожесточением тереть щеткой зубы?

Вот уж до чего разношерстная здесь публика! И никуда от нее не денешься! Стой, кури в темном углу под лестницей, туши бычки о подметку и не забудь, что белую рубашку можно носить только один день. И благородный гнев, и незапятнанная совесть, и абсолютно безупречная репутация, и усы, холеные, ароматные, послушные – спору нет, к нам пришел именно тот, кого мы ждали. Ни тебе разбитых коленок, ни расчесанных комариных укусов, ни сломанного ногтя на указательном пальце. Поэтому не падает, не снисходит до младших братьев наших, не роет ям и не лезет через заборы. Вот так.

Раз уж зашла речь о всяком таком, нужно, без сомнения, уточнить, что каждый, даже когда спит или в обмороке, совершает выбор, продиктованный ему совестью, а если так, значит, может и должен отвечать за свои поступки.

* * *

Запах потных рук, одиноких мальчишеских вечеров, забытый вид плодоносящих деревьев и примятой травы у дома, желтые серединки тюльпанов, залитые росою пестики, сосновая иголка, случайно попавшая под футболку, – я не могу произнести это слово, боясь взять слишком высокую ноту, не потому, что сфальшивлю, а просто потому, что не люблю петь высоко и изображать на лице то, что мне не свойственно.

День за днем смотришь на одно и то же, говоришь одни и те же слова одним и тем же людям, и это так же естественно, как вдох и выдох, ты расстраиваешься не потому. Просто тебе кажется, что в самом течении жизни появляется какая-то шероховатость, заусеница, которая за все цепляется и обращает твое внимание на то, что обычно проходит незаметно.

А теперь о многозначительности. Я не выношу многозначительности, глубокомысленных намеков, знаков, что «мол, об этом не будем, у меня в прошлом слишком многое». Я понимаю, что хочется, что так и подмывает. Само собой вздыхается и лезет изо рта лапша, которую послушно наматывают мои уши. Все это зря. Посмотри на себя со стороны, и тебе станет неловко.

* * *

Когда пластинка или кассета начинает плыть, такая тоска охватывает душу, такая безнадега и беспросветность, что впору уронить голову с плеч и горько плакать. Значит, сели батарейки или мотор барахлит. И когда вдумаешься, что прекрасная, стройная музыка, со сбалансированными низами и абсолютно чистыми верхними частотами, превратилась в эту какофонию, в этот мешок с железками, в эту свалку барахла, из которого торчат пружины и куски вылезшей, как из матраса, ваты, понимаешь, что дело дрянь, и хочется думать о жизни. Плывет пластинка, проходит жизнь.

Да тебя первый же Иисус Христос за руку схватит. Как, увидел друга, у которого несчастье, и не бросился ему на помощь? Ты посмел даже страшно сказать что?!

А может, ты и последнюю рубашку не готов отдать? Ты сам подумай, как это называется!

Все-таки удивительные бывают дни! Ноги утопают в лужах, а волосы качаются и шумят, как гигантская крона, цепляются за облака, и всякий спотыкается о тебя и шумит, угрожает, сам не понимает почему. Дело просто в том, что сегодня именно ты встал у него на дороге и никак тебя не объехать, не обойти.

* * *

Душа в экстазе, как бабочка над цветком.

Ноги пляшут сами собой, и руки пожимают друг друга без остановки. Троллейбус, как улитка, поигрывает рожками, а внутри весело подпрыгивают очкастые в ушанках пассажиры, сладостно прижимая портфели к груди. Мальчишки дерутся в снегу радостно, задорно, и звонко разносятся по округе их голоса. Мимо идет самый что ни на есть обаятельный милиционер, яркий такой, стройный, с красными от мороза щеками и веселыми голубыми глазками. Очаровательные серые восьмиэтажки глядят на тебя своими пятьюстами окошечками, в каждом из которых сияет обращенная к тебе улыбка. Мостовые стелются под ногами, как последние подхалимы, и на каждом углу из киоска выпрыгивает на тебя бесплатное обворожительное шоколадное эскимо. Что к этому добавишь?