Знак Зверя - [7]

Выкурив по сигарете, они перемещаются ближе к палатке, стоят, молчат, переминаются с ноги на ногу, смотрят на двурогую Мраморную, — гора держит на своих траурных рогах тяжелеющее гаснущее небо, и мертвая синева стекает по ним, наполняя все трещины и ложбины; смотрят на соседний форпост, ощетинившийся шестью дулами, и глядят на окопы и орудия перед своим форпостом, — форпосты, ощерясь, поджидают ночь, идущую с востока, и минные поля перед окопами, и дюжина гаубиц, и все оружие этих и других форпостов, защищающих город с востока, ее не остановят — ночь прорвется и захватит город.

Четвертые медленно приближаются к палатке и медленно идут вдоль нее, останавливаются. Вход рядом, за углом.

— Батарея...

Срываются, бегут, распахивают дверь.

— ...отбой!

Проносятся по проходу, расстегивая куртки, ремни (заранее этого делать ни в коем случае нельзя), сворачивают к своим койкам, сбрасывают сапоги, стягивают штаны, укладывают одежду аккуратными стопками на табуреты, взлетают на второй ярус, ныряют под одеяла, замирают.

— Ну?

Дежурный сержант отрывается от часов.

— Сорок пять.

— Ровно?

— Ммм, нет, сорок четыре с половиной.

— А не сорок пять с половиной?

— Нет.

— А ты им не подыгрываешь?

— ...

— Скучный ты человек, Лыч.

— Я люблю справедливость.

— И я. Подъем! — кричит Шубилаев.

Постели распахиваются, пружины визжат.

— Стройся.

Четвертые в трусах выстраиваются в проходе.

— На месте шагом марш.

Босые ноги шлепают по половицам.

— Раз, раз-два, левой, левой... отбой.

Топот, хрип пружин.

— Вот что такое справедливость, Лыч. Ты меня понимаешь?

— Все ясно. Но я дежурный. Будешь ты дежурным — ну, отбивай их, как тебе хочется. А я так решил: если у меня успевают — пускай спят.

— Это еще когда я буду дежурным, а справедливости хочется прямо сейчас. Подъ-е-ом! Строиться. На месте шагом марш. Раз, раз, раз-два, ле-вой, ле-вой, раз-два — стой! Все ко мне. Кол — диспетчер. Остальные чухают и качают койку. Итак, поезд «Ташкент — Москва» отправляется. Кол!

— Поезд «Ташкент — Москва» отправляется!

— Чух-чух-чух-чух!

— Поезд прибывает в Оренбург.

— Поезд «Ташкент — Москва» прибывает в Оренбург.

— К первой высокой... ты, как маленький.

— Поезд «Ташкент — Москва» прибывает в Оренбург к первой высокой платфорьме.

— Деревня.

— В деревню?

— Скотина... И в купе входит чувиха, у нее магнитофон. Мухобой — «Розы».

— "Жил-был художник один, домик имел и холсты, и он актрису любил, ту, что любила цветы. Миллион, миллион алых роз. Из окна, из окна видишь ты. Кто влюблен, кто влюблен..."

— Проводник, коньяку.

— ?..

— Ладно, зажженную сигарету. Считаю до пяти. Один. Три. Пф-ф. Между прочим, в разведроте считают до трех. Как у бога за пазухой живете... Хотя почему как, — артиллерия и есть бог.

— Богиня, Шуба.

— Бог.

— Она.

— В этом случае — он.

— Но в пословице богиня, а не бог.

— Лыч, ты перегрелся.

— Это ты перегрелся, Шуба.

— Да ты любого спроси. Ну-ка, Кол, что ты думаешь?

— Ну как...

— Отвечать.

— Бог.

— А ты, Мухобой?

— Мне кажется...

— Не юли, сволочь.

— Бог.

И остальные отвечают то же самое, и тяжелое рябое лицо Шубилаева искажает улыбка, и он говорит:

— Ну, заслужили. Отбой!

Все разбегаются, бросаются на постели. Шубилаев глядит на длинного Лыча, с узловатым длинным носом, с длинными руками.

— А скажу богиня — подтвердят, — говорит Шубилаев, осклаблясь. — А тебя с твоей справедливостью они ни в грош. А еще погоди, сядут на голову.

— Не сядут, — бормочет хмурый Лыч.

— Сядут и наложат.

Дежурный сержант Лыч смотрит на часы и, обращаясь ко всем, громко говорит:

— Давайте спите, а то потом на смену пушкой не разбудишь.

— Сядут, — смеется Шубилаев, — сядут!

Но больше никто не поднимает четвертых, и один за другим они засыпают и бесшумно спят. День и вечер позади.

Но впереди смена.

3

В одиннадцать часов начинается смена, и часовые уходят. Через полтора часа Лыч будит часовых следующей смены. Он ходит по палатке, освещая список фамилий фонариком, распихивает спящих. Его рука тянется вверх, касается плеча — и Черепаха открывает глаза.

— На смену, — бросает Лыч и идет дальше, будит следующего. Черепаха соскакивает вниз, одевается, выходит из палатки.

Брезентовый сарай, обнесенный колючей проволокой, открыт, на полу горит керосиновая лампа. Он проходит в сарай, отворяет один из шкафов и вынимает автомат, подсумок, штык-нож, в углу подбирает каску и бронежилет; надевает каску, бронежилет, опоясывается ремнем с тяжелым подсумком и штык-ножом, вешает автомат на плечо и выходит но двор.

Когда перед палаткой собираются все часовые второй смены, дежурный сержант уходит в глиняный домик и возвращается с дежурным офицером; офицер светит на часовых фонариком, осматривая их с ног до головы, называет пароль и отпускает наряд, наряд выходит за мраморную ограду и кучно идет в темноте к невидимым орудиям и окопам. Стой, кто идет! Пароль. Ответ. Старый наряд уходит.

И вот ночь.

Двадцать шагов.

Поворот.

Опять это пространство: десять метров длина. И высота: тысячи и миллионы световых лет.

И за кромкой зашуршали гады. Или враги, которых принесла с собою из степей ночь.

Глаза слипаются, рот раздирает зевота. Теплая ночь, пропитанная запахом болезни, душит и усыпляет. Спать нельзя. Придет первый или второй и даст прикладом по голове. Надо что-то делать. Тереть глаза, встряхивать головой — но там опять вспухает, наливается тяжелой кровью сосуд, и он может лопнуть.