Знак Зверя - [17]

В темноте проносились камни, свистели увесистые пряжки ремней, раздавались проклятья, воинственные вопли, глухие удары и топот. Камни стучали по экрану и сцене, звонко ударялись о металлическую крышку кинобудки. Хрустнуло дерево — кто-то начал ломать лавку. В темноте загорелся электрический фонарик — и тут же полетел на землю; фонарик катался под ногами и не угасал.

— А! а!

Черепаху ударили по плечу, он обернулся — и чугунный лоб невидимого разъяренного быка стукнул его в подбородок, и он оказался на земле; в ушах звучала пронзительная музыка, во рту было сладко, — он сплюнул, мотнул головой, стараясь вытрясти из ушей оглушительную музыку, и встал на четвереньки, — но сбоку кинулся невидимый бык и выпуклым бугристым лбом поддел его снизу, — Черепаха повалился на бок, хватаясь за одеревеневший живот; дыхание перехватило, он корчился на земле, разевая рот, но горло не откупоривалось, перед глазами прыгали красные маленькие быки, голова распухала... вдруг воздух хлынул в горло, наполнил легкие, голова закружилась, из глаз потекла влага, затошнило, но после нескольких вздохов тошнота прошла.

Где-то лязгало и тарахтело, а вокруг свистели камни и бляхи, топали кирзовые сапоги и твердые тяжелые ботинки, и нужно было немедленно встать, пока вдребезги не разбили голову, — и он собрался с силами и сел, затем привстал, выпрямился и, закрыв голову руками, пошел.

Лязганье и тарахтенье приближались.

Он слепо шел, переступая через разбитые лавки и тела, сплевывая вязкую сладкую слюну.

Металлический хруст и тяжелое сопение нарастали, — и вдруг хруст и рокот вырвались из-за длинного одноэтажного здания, и мощный прожектор осветил клуб под открытым небом, заполненный орущими людьми. Танк повел дулом влево, вправо, и мегафонный голос четко произнес:

— Считаю до десяти.

Раз.

Два.

Три.

Люди переставали махать руками, ремнями и палками, оглядывались на танк.

Четыре.

Палки падали на землю.

Семь.

Клуб пустел. Черные фигурки убегали от прожектора, скрывались в душной тьме.

Восемь.

Вставали с земли и, с трудом переставляя заплетающиеся ноги, уходили прочь. Вместе с солдатами уходили и офицеры. Мегафонный голос пыхтящей железной горы всех гнал прочь.

9

— Подъем, на смену.

На черном дне лежали звезды.

Из города доносились слабые звуки работающей электростанции. В городе желтели пятна — лампы на столбах и несколько окон. Форпост был нем и темен. Нема и черна была близкая Мраморная. Беззвучны и непроницаемы были заокопные пространства.

Голубые звезды лежали на дне, и к ним должны были упасть пушки, часовые с автоматами, ящики со снарядами, — но не падали. Пушки были прибиты к земле. Но почему не падали часовые и ящики?

Возможно, ящики уже сорвались и улетели. А часовые держатся за что-нибудь — за те же пушки. Но он-то ни за что не цепляется, он просто ходит над окопом и ни за что не хватается, чтобы не сорваться и не рухнуть в бездну, усеянную острыми голубыми осколками. Странно.

Черепаха ходил над окопом между двумя орудиями, пошатываясь и зевая. Кто-то стучался изнутри мягкими сильными пальцами в виски, просясь наружу. Голова цепенела и кружилась. Лицо и руки, волосы, ноги, хлопчатобумажная куртка, портянки — все было липкое и сырое. Саднила ранка на щеке — он трогал ее кончиком языка, убеждаясь, что драка не приснилась.

Нет, не приснилась.

И все остальное не приснилось.

Иногда кажется, что все приснилось, все, что было после трезвона будильника в шесть часов апрельского утра. Будильник протрубил, и он уснул, а не проснулся. И теперь ему снятся эти звезды на дне, эти запахи, драки, снится боль в голове и портяночные наполеоны, которых он боится и ненавидит, — нет, не боится... просто... соблюдает армейские традиции... в конце концов, не они их придумали, эти традиции, они тоже терпели в свое время... ничего страшного, терпеть можно... на лбу у тебя не будет печати. Что делать, если ты один.

Двадцать.

Поворот.

— Стой! кто...

— Я, я — Коля.

Подойдя, он спрашивает, не взял ли Черепаха фляжку.

— Нет, не взял.

Коля вздыхает:

— У меня в окопе все чо-то шуршит.

— Змея.

— Да, видно.

— Или варан, — говорит Черепаха.

— Почему они не подрываются? чуют, чо ли?.. — Коля вздыхает. — Скорей бы смена кончилась — напиться.

— Текла бы в окопе река. Нагнулся, каской зачерпнул.

— Или озеро за окопом. Нагнулся, напился, сполоснулся.

— Искупался... помнишь, в туркменском саду?

В туркменском саду был пруд, и они купались до изнеможения...

Сейчас взойдет луна.

— Я... — говорит Коля и замолкает, смотрит налево.

От далекого горизонта по степи плывут мягкие бледные волны. Медленно всходит луна.

...Сверху, из кузова машины, спускавшейся в распадок, к горному хутору, увидели сад с цветущими белыми деревьями, пруд, беседку, длинные приземистые курятники, большой глиняный дом с плоской крышей и человека в тюбетейке и полосатом подпоясанном халате, глядевшего на них из-под ладони. Начальник лагеря продал их за курятину и яйца хозяину колхозного курятника на трое суток. Бригада гераклов в рабстве, сказал Борис. Бригада гераклов Советской Армии, уточнил он, взглянув на узкоплечего белобрысого Колю. Но и Авгий — куриный. Четыре лопаты вонзились в кучи ядовитого дерьма. Они работали до вечера и были приглашены в дом, и в трапезной с коврами накормлены пловом и напоены зеленым чаем. Хозяин в доме их не оставил, выдал овечьи шкуры и отвел в беседку. Едва он ушел, солдаты быстро разделись и бросились в пруд, и, накупавшись, они лежали на овечьих кисло-душистых шкурах, курили, слушали про Геракла — как он работал у Авгия, дрался с амазонками и прочими, а под конец был награжден ядовитым плащом и в муках погиб. Из-под овечьей шкуры то и дело раскатисто гудел Сидор, объевшийся яиц и плова, с гор доносились шорохи... Рано утром их разбудили петухи Авгия. Горластые, сволочи, ругнулся Борис, приподнимаясь, почесывая ухо, оглядываясь... Клянусь гнилым ухом, прошептал он, замерев, я не проснулся.