Знак Ворона - [2]

— Я ничего такого не думал, — резко ответил Петти, — я просто полагаю, что такая любовь-морковь в ее возрасте — небезопасна для ее психики, а следственно…

— А следственно — небезопасна для нашего бизнеса, — добавил Цорес.

— Я еще хотел добавить на словах, господа, — вставил осмелевший от успеха Ричард Чивер, — объект, в смысле леди Морвен, каждую поездку в Кливленд сопровождает крупными тратами на подарки этому человеку. У меня есть список перечислений по ее магнитным картам, вот посмотрите…

Оживившиеся от клубнички старики с интересом принялись смотреть выписки из счетов.

— Ага, “Феррари” за триста тысяч, часы “Роллекс” с бриллиантами, домашний кинотеатр за пятьдесят тысяч… — изумился Макмиллан.

— Хорошо же он ее трахает, если на столько натрахал!

— Как просила — “в доску, в доску”! — подхихикнул Петти.

Все это было б хорошо, когда бы не было так грустно, господа, — прервал всех Джейкоб Цорес — словно председатель на сенатском слушании, постучав по столу. — Все достаточно грустно, господа, потому как система становится нестабильной.

— Баба, потерявшая голову, потеряет и ключ от сейфа, как мой покойный папаша говорил, — подтвердил Петти.

— Нам надо принимать меры, — подытожил Цорес. И, посмотрев на Чивера, сказал: — Вы хорошо поработали, Ричард, поезжайте домой, мы переведем на ваш счет ваши премиальные… А теперь идите, мы тут еще поразмышляем над вашими записями…

И Чивер вновь принялся проклинать эту флоридскую жару.

“Точно, простужусь, как пить дать простужусь, вся спина липкая от пота, а кондиционеры наяривают и наяривают…” — думал он, перебегая из продуваемого всеми ветрами паркинга в зал ожидания аэропорта Майами.

Однако мысли о премиальных приятно согревали душу. Он точно знал…

Завтра первым делом он позвонит в банк и ему скажут, что на счету у него прибавилось ровнехонько сто пятьдесят тысяч долларов. Неплохой бонус к зарплате! А? За такие мани-мани можно и пострадать!

Татьяна Ларина-Розен

Лос-Анджелес. Калифорния

1997

Как Татьяна ждала того момента: последний дубль. Самый последний — окончательная точка. “Всем спасибо, съемка закончена!”. Назавтра — прощальная вечеринка, а послезавтра первым рейсом — в Сан-Франциско, к своим милым мальчикам. Как она по ним соскучилась! Как они скучают по ней!

— Мама, а ты скоро приедешь?

— Скоро, мой птенчик. Что тебе привезти?

— Не знаю, мама. Ничего, ты, главное, сама приезжай.

После этих телефонных разговоров в горле застревал какой-то ком. И она, положив трубку, шла к бару. А теми вечерами, когда, несмотря на усталость, на нее вдруг накатывала бессонница, лежа в постели, она вспоминала, как они скакали по ее лос-анджелесской квартире в новеньких ковбойских шляпах, как светились радостью их глаза.

Лизка с мальчиками провели в Лос-Анджелесе несколько дней. А пробыть вместе им удалось в общей сложности меньше суток. Татьяна даже не проводила их в аэропорт, так была загружена работой. Когда они уехали, в доме вдруг стало пусто и мертво. Как будто какая-то тихая, но страшная катастрофа лишила это место всякой жизни, заставила замолчать звучавшие здесь еще недавно голоса. Такое чувство испытала Татьяна, возвращаясь в свою опустевшую обитель после бурного съемочного дня. Наверное, что-то похожее переживает блудный сын, который, вернувшись в отчий дом, не находит там никого, только покрытую пылью фотографию — счастливые лица родителей на фоне голубого безоблачного неба, и он, пятилетний карапуз, обхватил за шею улыбающегося отца.

А Татьяна получалась вроде как блудная мать. У нее тоже была фотография, сделанная здесь, в Лос-Анджелесе, уличным фотографом. Они стоят втроем, вернее — вчетвером. У старшего на плече ручная обезьянка. А младший получился с закрытыми глазами — моргнул, испугался вспышки.

“Внимание, сейчас вылетит птичка!”, — скомандовал фотограф. Все застыли с улыбками на губах — “чи-и-из”, а меньшой не выдержал и моргнул. Снимок стоял в деревянной рамочке на тумбочке у изголовья кровати. Она смотрела на счастливые детские лица, потом выключала свет, и ей начинало казаться, что комната вновь наполнилась веселым беззаботным смехом. И Татьяна засыпала с улыбкой на лице. Счастливый детский смех — лучшее лекарство от бессонницы.

А еще донимали мысли о Пашке. Где-то он теперь? Как складывается его судьба? Доведется ли им снова быть вместе? И неужели он, ее Пашка, такой светлый, добрый, такой хороший ослик-Пашка мог совершить это?

У Татьяны даже в мыслях не поворачивался язык, чтобы выговорить это слово:

ПРЕ-СТУП-ЛЕ-НИ-Е.

Как возможно? Если бы только его увидеть, заглянуть ему в глаза: “Признайся, Паша, чистосердечно признайся — ведь ты меня обманул, обманул всех и меня в том числе. Ведь ты невиновен! И ничего такого не было!”. И тогда, терзаемая неразрешимыми сомнениями, Татьяна ворочалась в кровати до утра.

А назавтра гример сокрушалась: “Танечка, что-то ты опять не в форме. Ну нельзя же так. Я, конечно, синяки под глазами замажу — в кадре будешь как огурчик. Но ты о себе подумай, здоровье свое побереги! Все-таки ты уже не девочка”. Ах, зачем ей об этом напоминать? Зачем наступать на больную мозоль? Впрочем, в каждом возрасте, если его не бояться, есть своя прелесть. Красота, помноженная на женскую мудрость, — не так уж и плохо. В конце концов, она настоящая женщина, достойная любви и уважения. И в этом ее главный козырь перед малолетками-однодневками, выстраивающимися в очереди у постелей знаменитых кинопродюсеров.