Знак вопроса, 1997 № 03 - [50]

Обратимся снова к Чернышевскому. Этот, не слишком чтимый ныне, революционный демократ писал о своем видении прекрасного с такой прозрачной простотой, что трудно отказать себе в удовольствии процитировать его с максимальной полнотой. «То, что человеку кажется прекрасным, — размышлял Н. Г. Чернышевский, — должно быть чрезвычайно общим — ведь прекрасными нам кажутся существа и предметы, зачастую совершенно не похожие друг на друга». Так что же объединяет все то, что доставляет нам удовольствие, что нам мило?

«Самое общее из того, что мило человеку, и самое милое ему на свете, — жизнь; ближайшим образом такая жизнь, какую хотелось бы ему вести, какую любит он; потом и всякая жизнь, потому что все-таки лучше жить, чем не жить: все живое уже по самой природе своей ужасается погибели, небытия и любит жизнь. И кажется, что определение «прекрасное есть жизнь; прекрасно то существо, в котором видим мы жизнь такою, какова должна быть она по нашим понятиям; прекрасен тот предмет, который выказывает в себе жизнь или напоминает нам о жизни» — кажется, что это определение удовлетворительно объясняет все случаи, возбуждающие в нас чувство прекрасного».

Скажем, крепкое сложение девушки и румянец на щеках — непременное условие красоты, по понятиям селянина. Светская же «полувоздушная красавица», равно как и рыхлая толстушка, мало пригодные для крестьянских работ, будут выглядеть в его глазах невзрачными.

Да и к изящным, миниатюрным ручкам и ножкам у селян свое отношение, далекое от идеалов, навеваемых нам сказками. Так, мы с детства помним, что трудолюбивая Золушка стала женой принца потому, что только ей пришелся впору крохотный башмачок. (Кстати, известно, что в Древнем Китае существовал обычай бинтовать девочкам ноги, чтобы тем самым воспрепятствовать их росту. Подвижность женщины резко ограничивалась, но зато требования обычая и своеобразного понимания «законов красоты» были соблюдены.)

Для русской же крестьянки, да и не только русской, прелестные ступни Золушки были бы неудобством. «…У сельской красавицы, — подмечал Чернышевский, — не может быть маленьких ручек и ножек, потому что она много работает; об этих принадлежностях красоты и не упоминается в народных песнях. Одним словом, в описаниях красавицы в народных песнях не найдется ни одного признака красоты, который не был бы выражением цветущего здоровья и равновесия сил и жизни в довольстве при постоянной, но не чрезмерной работе». Маленькие же руки и ноги, по Чернышевскому, формируются от поколения к поколению у «высших классов общества», не обремененных физическим трудом. Поэтому они являются свидетельством принадлежности-^ таким классам и, следовательно, признаком красоты в светских кругах. Точно так же именно там могут родиться и подобные строчки:

Мила живая свежесть цвета —

Знак юных дней.

Но бледный цвет, тоски примета,

Еще милей.

«Но, — добавляет Чернышевский, — если увлечение болезненною красотою признак испорченности вкуса, то всякий истинно образованный человек чувствует, что истинная жизнь — жизнь ума и сердца. Она отпечатывается в выражении, лица, всего яснее в глазах — потому выражение лица, о котором так мало говорится в народных песнях, получает огромное значение в понятиях о красоте, господствующих между образованными людьми; и часто бывает, что человек кажется нам прекрасен только потому, что у него прекрасные, выразительные глаза».

Вспомним то, что уже говорилось о глазах в предыдущей главе, и задумаемся: «Так, может быть, полюбить или оценить кого-то «за красивые глаза» не так уж и безрассудно? Ведь они — свидетельство жизненных сил, их подвижности, творческой энергии и многого-многого другого. Тогда как выражение лиц дебилов и умственно ограниченных людей, напротив, отталкивает при самых «правильных» чертах лица».

Подытоживая этот взгляд на одну из мерцающих граней прекрасного, нельзя не признать, что здесь немало тонких наблюдений, отнюдь не сводящихся к наблюдениям одного Н. Г. Чернышевского. Но есть тут и подводные камни. Во-первых, отчего «именно цветы, отличающиеся своей нежностью и скоротечностью существования», дают нам самую сильную идею красоты и изящества? А во-вторых, если красота — то, что свидетельствует о здоровье и жизненных силах, а также обо всем, связанном с представлениями о «счастье и довольстве человеческой жизни», то почему порою и в болезни человек может казаться прекрасным? Как, к примеру, юная обладательница «прекрасных волос, падающих до земли ровной, густой волной. Девушка пухленькая, миловидная, необычайно белое личико радует взгляд». Но у нее (как и у красавицы из китайской сказки-притчи) «отчаянно болят зубы: пряди волос, в беспорядке сбегающие со лба, спутались и намокли от слез. А девушка, не замечая этого, прижимает руку к своей покрасневшей щеке. До чего же она хороша!»

Стало уже литературным штампом выражение: «Его (или ее) лицо исказилось от боли…» Но искажение от боли, по сути, такая же деформация. Откуда же при этом ощущение красоты? Не буду навязывать определенного мнения. Попробуйте поискать ответ сами.

Еще поразительней иное… Перелистаем «Войну и мир» Л. Н. Толстого. Задержимся на описании сражения при Аустерлице. Наполеон обходит поле сражения, и его взгляд останавливается на Андрее Болконском, лежащем «навзничь с брошенным подле него древком знамени». (Знамя уже взято как трофей.)