Знак небес - [39]

– Так ведь если осилит, то он иначе говорить станет, – заметил Коловрат, но спорить не стал.

Сотники дружинников присоединились к отъезжающему посольству только у городских стен. Спесь и тут худую службу сослужила боярам – не стали они сопровождать послов до ворот, кичась своей солидностью да важностью. А уж когда все вместе за ворота выехали – поздно удерживать было.

В шатре помимо князя из рязанцев были Евпатий, воевода Вячеслав и дружинник на выходе у самого полога. Поровну получалось – четыре на четыре.

– Не боязно тебе вот так с нами оставаться? – хитро прищурился Лисуня на князя. – Или думаешь, что одолеть сможешь, ежели что?

Этот тоже в набольших хаживал. После Поповича он следующим считался. Умом был не так велик, как Александр, чтоб беседы заумные вести, зато хитер и осторожен за пятерых. Потому и прозвище соответствующее имел.

– Бояться – значит ни в честь вашу, ни в совесть не верить, – спокойно ответил Константин. – Да и не принято гостей с мечом в руках встречать, если они с добром пришли. Сам же первым нападать на вас тем паче не собираюсь.

Смешался Лисуня, остальные же сотники ответ князя одобрили дружными кивками и уселись за стол. Первые две чары осушили, особо не разговаривая. Им спешить некуда, да и что такое для них две чаши меда хмельного – так, пустяк один. К тому же в таких делах в проигрыше тот, кто первым говорить начнет. Это они тоже хорошо знали, а потому все больше князя слушали. Тот их ожиданий не обманул – говорил много, да все гладко так, умно, рассудительно.

– Ты вот все о единстве Руси говоришь, – не выдержал наконец Попович. – Но коль Рязань стольным городом будет, то Киев, получается, побоку? Хорошо ли это – старину рушить?

Ответить Константин не успел. За него это сделал еще один сотник – Добрыня.

– А почему бы и не Рязань? – возмутился он горячо.

Вступился Добрыня, потому что сам родом из тех краев был. Селище его родное лежало западнее Пронска, там, где извилистая Ранова впадает в Проню. Междоусобье княжеское ему осточертело еще раньше, чем Поповичу, потому он и ушел к Константину в Ростов, очень удачно попав – аккурат за месяц до Липицы. А уж в знаменитой битве так отличился, что князь ростовский самолично на него узорчатый пояс надел, шитый золоченой ниткой и весь переливающийся от нарядных бляшек. Потому его и прозвали Золотым Поясом. Силушку Добрыня имел от бога, но во зло ее не употреблял.

– Не о том речь ныне, чей град лучше. Да и нельзя их сравнивать. Всякому человеку свой родной уголок милее будет, чем прочие, – примирительно заметил Нефедий Дикун.

Этот тоже окским был. Да мало того – ожским. Но хоть и лестно было сотнику, что именно его князь ныне под Ростовом стоит, понимал он, что и впрямь не имеет особого значения, чей град наверху будет. Тут иное важней – сумеет Рязань вкруг себя всю Русь соединить али как?

– И как угадать, да чтоб не ошибиться? – осведомился Попович.

Вопрос его вроде бы Дикуну адресовался, но смотрел он в это время на князя.

– А угадать легко, – улыбнулся многозначительно Константин. – Никто из вас не задумывался, что святыня, коя ныне на Рязани объявилась, неспроста именно там оказалась? Может, это и есть знак с небес, гласящий, что именно Рязани господь повелел вкруг себя Русь сбирать, – и предложил Коловрату: – Расскажи, Евпатий, как оно все было.

– Может, ты сам, княже, – возразил тот. – Невместно мне сказывать, когда не я ее…

– Неважно, – перебил князь. – Так оно, может, и лучше. Не зря говорится, что со стороны видней. Сказывай.

– Ну-ну, послушаем, – первым выказал интерес простодушный Добрыня.

Он вообще любил разные занятные истории, пусть даже и сказочные. А уж ту, которая взаправду приключилась, да не где-нибудь, а совсем рядом, почитай, на родине, и вовсе грех не выслушать.

Рассказывать Евпатий умел хорошо. Не зря Константин лучшими своими послами считал именно его и старого Хвоща.

Правда, излагал Коловрат только то, что сам знал о появлении на Рязани частицы того самого креста, на котором распяли Христа. Но тут самое главное – вдохновение, а им Евпатий обладал в полной мере.

А Константин молчал, хотя мог бы рассказать намного больше, причем то, о чем никто и не догадывался. Он вспомнил тот майский день – солнечный и яркий, когда ему впервые пришла в голову идея надуть киевского митрополита. Дело в том, что уже давно пришла пора отправлять в Киев церковную десятину, а отправлять-то как раз было и нечего. Все серебро он уже давным-давно истратил. Правда, теперь у него чуть не во всех крупных селищах появились школы, то есть истратил-то он гривны на богоугодное дело, но почему-то Константину казалось, что у митрополита на все это будет иная точка зрения.

Тогда-то он и придумал этот фокус. Нашел под Рязанью лачугу подревнее и как-то раз незаметно от всех… Словом, уже через день две здоровенные щепки, которые теперь гордо именовались частицами креста господня, были им отправлены в Киев. Далее Константин красочно описывал, как он купил их у своего шурина – половецкого хана Данилы Кобяковича. И пришлось ему вбухать в эту покупку не только всю церковную десятину, но еще и кучу своих гривен. Хану же они достались от одного православного монаха, шедшего из Константинополя к святым местам, но по пути тяжело заболевшего. Уже умирая, он увидел золотой крест на груди Данилы Кобяковича, поведал ему все и передал святыни. Для вящей правдоподобности Константин отписал, что частиц было три, но одну из них он порешил оставить у себя в Успенском соборе.