Знахарь-2, или Профессор Вильчур - [5]

В тишине операционного зала электрические часы с неизменной точностью выбивали секунды. Большая стрелка как раз приближалась к одиннадцатой минуте, когда доктор Кольский, следивший за пульсом пациента, резко повернулся к стоящей за ним сестре и сделал нетерпеливый знак рукой.

Слов не нужно было.

Опытные пальцы сестры уже наполнили шприц, и спустя минуту игла погрузилась под кожу пациента. Пробежали еще две минуты, и процедуру нужно было повторить.

На восемнадцатой минуте профессор Вильчур вынужден был прервать операцию.

Операционная наполнилась топотом быстрых шагов. Тележка с кислородным аппаратом. Искусственное дыхание. Снова уколы.

На двадцать пятой минуте пациент умер.

Причина смерти не вызывала никаких сомнений. Все было ясно: сердце оперируемого не выдержало наркоза. Профессор Вильчур снял перчатки и маску. Его лицо застыло в каком-то каменном выражении. Ему не в чем было себя упрекнуть, но смерть человека в его клинике во время проводимой им операции, к тому же несложной, была для него ударом.

Он не задумывался еще в эти минуты над тем, какой резонанс будет иметь этот трагический случай и что повлечет за собой. Для него лично страшно было то, что в клинике, которой он руководил, из-за какого-то непонятного недосмотра, чьей-то ошибки или недобросовестности не стало человека, который еще полчаса назад, улыбающийся и полный доверия, рассказывал ему о своем здоровье и жизни.

Во взглядах персонала Вильчур обнаружил отражение собственных мыслей. Он молча вышел из операционной. Снимая в гардеробе халат, он чувствовал непомерный груз на плечах и нечеловеческую усталость.

В своем кабинете Вильчур застал почти весь персонал клиники: доктора Ранцевича, доцента Бернацкого, у которого начался нервный тик, Добранецкого с папиросой, Кольского, бледного, с хмурым лицом, Жука, доктора Люцию Каньскую и еще несколько человек. Здесь царило молчание. Профессор приблизился к окну и спустя минуту, ни на кого не глядя, спросил:

— Кто из вас сегодня дежурил?

После короткой паузы раздался дрожащий и тихий голос доктора Каньской:

— Я, пан профессор.

— Пани? — с некоторым удивлением спросил Вильчур. — Вы обследовали его перед операцией?

Он повернулся и смотрел на нее с осуждением в глазах. Именно она, та, к кому он питал самую большую симпатию, которой доверял больше, чем всем, и которой предсказывал как молодому доктору прекрасное будущее, именно она совершила эту страшную оплошность…

— Вы забыли его обследовать?

Доктор Люция покачала головой.

— Я не забыла, пан профессор, но, когда я пришла в его палату, там был пан профессор Добранецкий. Пан профессор сказал мне обследовать другого пациента… поэтому я думала, что Доната он уже обследовал сам… Я так поняла, так мне показалось.

Взгляды присутствующих устремились на Добранецкого, который слегка покраснел и пожал плечами.

— Вы обследовали его, коллега?

В глазах Добранецкого сверкнула злоба.

— Я? С какой стати? Это ведь относится к обязанностям дежурного терапевта.

Его надменно поднятая голова и вытянувшееся лицо выражали возмущение.

— Мне казалось… — начала доктор Люция, глотая слезы, — я подумала…

— И что из этого следует? — с иронией спросил Добранецкий. — Вы всегда выполняете свои обязанности, обязанности, от которых зависит жизнь пациента, только тогда, когда вам ничего не кажется, когда у вас не складываются какие-то впечатления?..

Доктор Люция кусала губы, чтобы не разрыдаться. В тишине раздался возбужденный голос доктора Кольского:

— Я встретил коллегу в коридоре, и она сказала мне, что пан профессор все сделал… Что пан профессор лично знаком с Донатом…

Добранецкий нахмурил брови.

— Да, я зашел к нему, как к старому знакомому, чтобы поддержать его. Разумеется, я бы обследовал сердце, если бы мне могло прийти в голову, что пани так легкомысленно относится к выполнению своих обязанностей.

По лицу Люции текли слезы. Губы ее дрожали, когда она говорила:

— Не легкомысленно… Я была уверена, что… Не могу присягнуть, но почти уверена, что вы дали мне понять, что сами займетесь этим, потому что… Я… никогда.

Последние слова смешались и растворились в рыдании…

— Если здесь и есть чья-то вина, — взорвался Кольский, — то, во всяком случае, не панны Люции!

На лице профессора Добранецкого выступили темные пятна. Он сделал шаг назад и выкрикнул:

— Ах, так?! Значит, здесь такие методы? Я вижу, что затевается против меня какая-то интрига! Хотите свою вину свалить на меня! Может быть, я должен отвечать за отсутствие дисциплины в клинике, за необязательность отдельных привилегированных лиц из персонала?.. Было бы возмутительно, если бы не коренился во всем этом очевидный абсурд. О нет, мои дорогие! Я не боюсь интриг и клеветы. Я не боюсь ответственности, когда она, действительно, лежит на мне. Но сейчас, когда вы вынуждаете меня, я не собираюсь дальше скрывать то, о чем думаю. Да, я скажу открыто. На протяжении ряда лет я руководил этой клиникой, и у меня подобные случаи были абсолютно исключены. У меня господствовала дисциплина, у меня никто не пользовался каким-то особым отношением, у меня каждый нес ответственность за выполнение своих точно определенных обязанностей. Может быть, поэтому меня считали слишком суровым и требовательным начальником, но зато тогда не играли жизнью людей!.. Вот как раз Донат и является жертвой этих случаев, которые господствуют здесь сейчас. Они убили Доната, и, слава Богу, не я несу за случившееся ответственность!..