Змиев Угол - [7]

Влади, склонив раскалывающуюся от боли голову, послушно шагнул вперед. Когда подошел совсем близко, змей перегнулся через выступ, сцапал его за шкирку и легко, как игрушечного, втянул наверх, на теплую каменную площадку. Усадил рядом с собой — и требовательно руку протянул:

— Давай пирог.

Негнущимися пальцами Влади развернул полотенце и вытащил из корзины пирог — еще теплый, ароматный с хрустящей корочкой. Змей заурчал и сощурился.

— Вот, — Влади протянул подарок на полотенце. — Это… — запнулся, не зная, как к змею обращаться. Но «на вы» его звать как-то совсем глупо было, поэтому решился сфамильярничать: — Это тебе. За помощь.

Змей гибко наклонился к пирогу, обмахнул корочку черным языком — и заурчал громче.

— Пополам.

Влади вздрогнул, не сразу поняв, что это змей говорит.

— Что?

— Пополам давай, — повторил тот, усаживаясь по-турецки, и забрал пирог и разломил на две неравные части. Четвертушку сунул Влади обратно в руки, а остальное оставил себе. — Ешь.

Влади куснул корочку — вроде вкусно. Ну, да еще бы было невкусно, если пекла сама баб Ядзя, со свежевыловленными карасями, с луком, с травками всякими с огорода…

— Чего морщишься? — требовательно спросил змей, откладывая в сторону свой изрядно подточенный уже пирог. — Не нравится?

Так спросил, как будто это он Влади угощал, а не Влади его.

— Голова.

— Что голова?

— Там эта, вегетисто-сосудная… сегетно-сосудистая… В общем, болит, — честно признался Влади. — Спасибо… я сейчас немного посижу и доем.

Змей хмыкнул, цапнул свой кусок и за минуту его весь проглотил. Потом забрал у Влади его порцию и тоже съел. А потом — хлопнул себя по коленке:

— Клади сюда.

— Что? — перепугался Влади, вспомнив Йолькину сказку, и попятился. — Не надо меня есть, я лучше еще карасей наловлю…

И чуть не сверзился с алтарного камня. Хорошо, что змей вовремя за руку его ухватил и на себя дернул.

— Куда! — и опять рассмеялся тем же кашляющим смехом. — Иди сюда, я не трону.

Влади, конечно, мог бы поспорить… Да вот только голова болела ужасно. И попробуй поспорь с таким сильным — сам притянет, не спрашивая, уложит голову на колени и примется теплыми пальцами в волосах бродить. А боль от этого начнет потихонечку отступать, прятаться где-то в потайном месте до поры до времени.

Лежа щекой на чужой коленке, шершавой на ощупь, как змеиная кожа, Влади смотрел на ночной лес. Скатилась уже луна, и теперь лучи ее падали чуть наискосок. Колыхалась внизу трава, хотя ни единого ветерка не было. А где-то далеко-далеко, под камнем, в колодце, журчала вода, заглушая еле слышный свистящий шепот:

— Трону, не трону… все одно уже. Нет тебе места среди людей.

Проснулся Влади на рассвете, совсем один. Выпала роса; где-то далеко захлебывались сумасшедшими трелями лесные птицы. Никаких змей и в помине не было — ни ужей, ни медянок, ни гадюк… ни высоких, желтоглазых, прикидывающихся человечьими парнями. Вздрагивая от холода, Влади спрыгнул с алтарного камня и поплелся домой. Думал, ругать будут за то, что всю ночь где-то прогулял. Но ему никто и слова против не сказал, хотя ждали все его за одним столом. И, видать, с ночи.

Только мать, приглядевшись, спросила:

— Где это ты вымазался так?

Влади провел рукою по щеке и по волосам, взглянул на нее — и поперхнулся.

Вся ладонь была в чудной золотистой пыльце.

С того дня обуяла Влади странная тоска. Не хотелось ни вставать рано, чтоб идти на рыбалку, ни гулять с матерью вдоль поля, ни читать, ни смотреть ни на что, ни бабке по хозяйству помогать. Несколько он возвращался к алтарному камню — и никого там не находил. Молча оставлял кусок пирога, связку копченых карасей или что-нибудь сладкое — и уходил.

На следующий день еда пропадала.

Сны стали тревожными, яркими. Чудилось Влади, что сидит он, маленький совсем, на берегу реки, а вокруг него обвивается в тридцать три кольца огромный золотой змей. И Влади его совсем не боится, а наоборот — гладит по голове и пытается неловкими руками поймать черный раздвоенный язычок. И это повторялось ночь за ночью, каждый раз — слегка отличаясь. Будто Влади пытался вспомнить что-то позабытое, но не мог, а потому додумывал сам. А наяву мерещились везде желтые глаза змеиные и спутанные волосы, хоть врачам иди в психушку сдавайся.

Голова больше не болела, но часто кружилась. Как-то раз Влади наклонился — ведро вытянуть на край, и чуть не свалился в колодец. Баб Ядзя, словно почувствовала что-то — и перестала так нагружать внука работой. Чаще она сажала его рядом с собой и спрашивала, как будто невзначай:

— Ты ничего сказать-то мне не хочешь?

Влади пожимал плечами.

— А спросить?

Он молчал.

А ночью опять шел к алтарному камню, чтобы опять там никого не найти.

Целый месяц пролетел незаметно, как один день.

Однажды пасмурным утром Влади проснулся — и понял, что пойти куда-нибудь сегодня вряд ли сможет. Голова кружилась даже в постели. Осторожно придерживаясь за стену, он спустился вниз, к завтраку. На материны тревожные вопросы отмалчивался, сам не понимая, что с ним такое творится. А потом, пока та мыла посуду, поковылял к бабке, на огород.

— Баб Ядзя… — окликнул тихо. Громко не получалось — сразу перед глазами все плыть начинало. — А если я с кем-то повидаться хочу… ты знаешь, как это устроить?