Змея - [12]

Так как в прошлое воскресенье на Смоленском рынке я выменяла на мои куклы разные продукты, то у нас на столе торжественно красовался торт из размолотого через машинку пшена и из сухарей, на соде.

Мы не слыхали звонка, и дверь, наверное, открыл наш враг-шпион Алексеев. Словом, после легкого стука в нашу дверь на пороге появился странно одетый молодой человек. На нем была шуба из черного каракуля и из такого же меха гладкий берет на голове. Когда он распахнул шубу и развязывал белоснежное кашне, на концах которого тончайшими шелковыми лентами были вышиты золотые и лимонные хризантемы, на его выхоленных красивых пальцах блеснули, рассыпав искры, два бриллиантовых перстня.

"Боже мой, что это за чучело?" - подумала я, еле сдерживаясь от смеха.

Это оказался не кто иной, как Владимир Юдин. Он поцеловал маме руку и, с интересом глядя на нас, трех девушек, спросил:

- А которая же из них маленькая Китти? - и я увидела, с каким восторгом его глаза остановились на хорошеньком личике Наташи и так и не могли от него оторваться.

Неподдельно искреннее и плохо скрытое разочарование мелькнуло у него на лице, когда он узнал, что "маленькая Китти" - это я.

Под каракулевой шубой оказался безукоризненно элегантный черный костюм. В худощавом и стройном молодом человеке я узнала друга нашего детства, бледного и мечтательного гимназиста со скрипкой в руке, не любившего особенно товарищей и проводившего много часов за роялем, на котором он неплохо играл.

Теперь у него лицо стало много мужественнее, но прежняя грусть делала его похожим на печального Пьеро, хотя это сравнение сразу же исчезло в моем сознании, как только он сел с нами за стол. Смех, шутки, остроумные замечания так и посыпались с его языка. Все пришли в прежнее веселое расположение духа, и первое впечатление от его каракулевого манто и изощренного, какого-то вычурного берета тоже изгладилось. У него очень нежная кожа и прекрасные темно-карие, мягкие глаза.

Но едва смех смолкал и разговор принимал серьезный характер, как страшное самомнение, эгоцентризм, самовлюбленность начинали сквозить у него в каждом слове, даже в манере держаться, и это меня не только отталкивало, но почему-то и задевало. Никто из мужчин, окружавших меня, не держал себя так, в этом, как мне казалось, была даже доля какого-то нахальства. Я искала причину этого и наконец решила, что, будь он оперным певцом, он был бы иным; а оперетта, легкий жанр, имеет сама по себе какой-то специфический налет, хотя сама я была всегда поклонницей легкой музыки.

Владимир уже успел между разговором дать нам понять, что он устал от девичьих букетов, вздохов, писем и изъяснений в любви.

- И вам ни одна девушка не нравилась и не нравится? - спросила я.

- Они все мне разонравились, не успевши понравиться, - ответил он, мешая ложечкой чай и привычно любуясь своими красивыми руками. Потом задумчиво добавил: - вот женщины, эти бывают ничего, но в общем я вполне согласен с Шекспиром...

- "Ничтожество вам имя"? - подсказала я, не на шутку им задетая. простите меня, но эта фраза истерлась уже, как ходячая монета, и взгляд ваш тоже самый дешевый шаблон.

- Может быть. - он усталым жестом провел по своим гладко зачесанным волосам, и мне показалось даже, что умело сдержал зевоту. - виноваты ли мужчины в том, что все женщины на один манер, на один покрой и все одно и то же?..

- Подождите... Встретится вам необыкновенная женщина... влюбитесь... да еще как! С собой покончите, - сама не сознавая почему, вспылила я.

- Что вы! - он даже оживился, встрепенулся и засмеялся. - такой я не встречу никогда, потому что такой, которая бы свела меня с ума, просто нет.

После этого обоюдного вызова общий разговор за столом возобновился, и спустя полчаса мы перешли в кабинет. Я села за рояль, а Владимир, перебирая наши ноты, ставил мне их поочередно на пюпитр. Поет он чудесно, тембр и фразировка подкупают. Скажу откровенно: до него мне не нравился ни один тенор, я считала их слащавыми и была поклонницей баритона. Голос Владимира при самых нежных нюансах сохранял какую-то мужественность. Мы музицировали часа два, и под конец он спел мне какую-то неизвестную колыбельную: "Тихо реет ночь, все кругом молчит, серебрясь луной, сонный парк стоит..." Он просил меня на слух подобрать аккомпанемент, что я и сделала.

Кроме его голоса, меня все в нем раздражало. Иногда он в начале романса обрывал его на полуслове: "Нет, не стоит, это слишком запето..." Или перед началом другого романса закрывал ладонью глаза и говорил устало: "Подождите, дайте сосредоточиться..."

Он ломака и препротивный. На прощание мы обменялись любезностями.

- Вы знаете, Китти, мне моя мама столько о вас говорила... я представлял вас какой-то иной. Зато играете вы много лучше, чем я ожидал. Я забыл, что вы хорошо играли.

- Что делать, - ответила я, - я такая, какая есть. Что же касается вас, то мне кажется, что вы не столько артист, сколько играете его.

- Володя, приходите к нам петь, - перебила нас мама, - приносите ваши ноты, и я надеюсь, что занесете нам два билета на ваш очередной концерт или в "Оперетту".