Змей и жемчужина - [149]

— Лежите! — крикнул Бартоломео. — Лежите, синьорина, и не высовывайтесь! — Сам он торопливо открывал ближайший сундук, ища в нём так тщательно запакованные мною ножи, и я стала искать то же. До меня донеслись вопли других женщин и омерзительная каркающая речь французов, царапающая слух, словно проволока, и мне захотелось иметь в руке нож. Я слышала, как капитан стражи мадонны Джулии всё ещё выкрикивает приказы, потом его крики перешли в какое-то бульканье, и, даже не зная, удар какого оружия заставил его замолчать, я поняла: он захлёбывается своей собственною кровью. — Ложитесь! — крикнул Бартоломео, толкая меня вниз, но тут в повозке вдруг стало темнее — через задок, ловко, как обезьяна, внутрь залезал французский солдат.

Увидав меня, он ухмыльнулся и сказал что-то на своём ужасном французском наречии, так что его язык двигался у него во рту, как у змеи. Снаружи по-прежнему неслись истошные вопли, и в моей голове они смешались со всеми ужасными слухами, которые я слышала о французской армии. О том, как они сжигают церкви, полные молящихся монахинь, как раскалывают черепа младенцев об алтари, как насилуют женщин, а потом отрезают у них пальцы, чтобы снять кольца...

Бартоломео отчаянно бросился на солдата с голыми руками, но француз наотмашь ударил его тыльной стороной руки, и он упал на дорогу. Снаружи, отражаясь на солнце, блестели доспехи, солдаты спешивались, они были везде, и я, уже ни на что не надеясь, снова запустила руки в сундук, но мои ножи, мои заострённые вертела и иглы для шпигования — все они выскользнули из моих вспотевших пальцев. Я бросилась на француза, пытаясь поцарапать его ногтями, но он и меня ударил наотмашь тыльной стороной руки по лицу, и без того опухшему и чёрному от огромного синяка, и от этого удара у меня перед глазами заплясали искры. Как сквозь туман я почувствовала, как грубая рука хватает меня за волосы, волочит по дну повозки, ощутила под коленями задок повозки и рухнула в дорожную пыль.

Половина служанок из задней повозки попытались убежать, но трое французских солдат прижимали их к повозке, точно овчарки, загоняющие овец, коля их пиками и смеясь, когда они кричали. Остальные солдаты обыскивали повозки и гнали назад сдавшихся стражников, руководимые человеком в сияющем, как зеркало, шлеме с синим плюмажем — судя по всему, их капитаном. Трое или четверо стражников всё ещё сражались около кареты мадонны Джулии, но упряжь её лошадей уже была перерезана, а сами лошади убежали, оставив карету стоять, словно корабль, севший на камни на мелководье. Капитан нашей стражи лежал, как тряпичная кукла, возле наклонившегося колеса кареты, и из его перерезанного горла всё ещё медленно, толчками, вытекала кровь. Бартоломео ничком лежал в пыли меньше чем на расстоянии вытянутой руки от того места, где упала я.

Солдат, вытащивший меня из повозки, бросил на меня беглый взгляд, но просто плюнул на дорогу и принялся рыться в сундуках.

«Быть может, мне стоило бы поблагодарить моего отца за то, что он меня ударил, — по-идиотски подумала я, чувствуя пульсирующую боль в опухшем лице. — Он так меня изуродовал, что даже французы не хотят меня насиловать». Так что предсказание Леонелло не сбылось.

Но Леонелло говорил и о другом. О том, что французы уже близко, что по дороге Монтефьясконе до них рукой подать. По дороге, которую мы выбрали только потому, что я уговорила мадонну Джулию не ехать вместе с венецианцами, с которыми путешествовал мой отец. «Это всё моя вина, Господи, прости меня, это я во всём виновата...»

— Бартоломео? — Я подползла к моему подмастерью. Он лежал неподвижно, и его огненно-рыжие волосы казались на белой дорожной пыли почти такими же яркими, как струйка крови, вытекшая из-под тела ближайшего к нам павшего стражника. — Бартоломео, сядь! Сядь! Я не для того целый год учила тебя готовить, чтобы эти проклятые французы убили тебя посреди дороги! Сядь и расскажи мне, что входит в сабайон, пожалуйста...

Он лежал так неподвижно. Где-то сзади закричала женщина, её крик становился всё выше, выше, а вместе с ним слышалось ржание французов. «Это моя вина, моя...»

— Ну-ка, а что у нас здесь? — Французский капитан перешёл с французского на итальянский, говоря на нём с ужасающим акцентом. Он облокотился на луку седла и посмотрел на карету. Последние из наших стражников бросили оружие на землю, и теперь, по знаку капитана, сержант рывком распахнул дверь кареты. — Viens ici![113] — заорал он.

Возникла пауза, потом на дорогу вышла мадонна Адриана. Сейчас моя нанимательница уже не выглядела как уверенная в себе кузина и наперсница Папы, как самодовольная, всё замечающая богатая вдова, зорко просматривающая мои списки припасов, которые надлежало закупить для кладовых, указывая на все имеющиеся возможности сэкономить деньги. Сейчас, глядя на французского капитана, она казалась старой, старой и испуганной. Следом за мадонной Адрианой из кареты вышла желчная сестра мадонны Джулии, но сейчас она была полна не желчи, а ужаса и, рыдая, прижималась к Пантесилее. За сестрой мадонны Джулии, лепеча молитвы, последовала няня маленькой Лауры. За ними показалась сама мадонна Джулия, она крепко прижимала к себе дочь и прятала своё прекрасное лицо в мехе, в котором была завёрнута её малышка.