Злые игры. Книга 2 - [88]

Он видел, как безобразно вела себя Вирджиния на приемах, коктейлях и вечерах, как пыталась со всеми заигрывать, глупо хихикала, приветственно махала рукой всем, кто попадал в поле ее зрения; в такие моменты он почти готов был пойти на двойное унижение и просто выволочь ее оттуда; но, помимо унижения, все происходившее с ней повергало его в ужас. И еще он ненавидел ее похмелья, когда она лежала в постели с белым лицом и с головной болью; ненавидел, когда ее рвало (а она при этом утверждала, будто съела что-то негодное); все это вызывало у него сильнейшее отвращение.

Он изо всех сил старался как-то остановить ее: пробовал убеждать, пробовал давить на нее; но на первое Вирджиния не обращала внимания, а от второго становилось только хуже: она начинала пить для того, чтобы утешить себя, обрести душевное равновесие. Александр почувствовал огромное облегчение, когда она сказала ему, что беременна; уж теперь-то, думал он, ей обязательно придется перестать пить.

Но ничего подобного; ее настолько переполняли всевозможные страхи, ей так хотелось, чтобы третий ребенок оказался непременно мальчиком, она стала настолько уязвимой эмоционально, что пила теперь уже просто для того, чтобы на время успокоиться, причем с каждым месяцем все больше.

А потом родился малыш, родился и умер: крошечный, бледный, обреченный маленький Александр с тонкими, похожими на спички, ручками и ножками, со вздутыми, непропорционально большими суставами, с малюсенькими глазками, с болезненными телодвижениями, постоянно дергающийся; и когда его не стало, Александр испытал такое глубокое, ужасающее горе и отчаяние, что ему казалось, он уже никогда в жизни не сможет чувствовать ничего другого. Он был тогда в гневе, даже в ярости, но не на Вирджинию; он негодовал на Провидение, на судьбу, на самого себя, на врачей, на кого и на что угодно, но только не на грустную больную женщину, которая лежала на больничной кровати и твердила, что хочет умереть, так ей было горько и стыдно.

Но потом, после всего этого, дела пошли еще хуже; она стала пить чаще и больше, пить для того, чтобы забыться, отказывалась от любой помощи и лечения, отказывалась даже пробовать лечиться, утверждала, будто ей просто необходимо пить, заявляла ему, что выпивка — единственный настоящий друг, который не предает ее, не бросает на произвол судьбы. Александр на всю жизнь запомнил ту непередаваемую душевную боль, которую он испытал, когда услышал от нее эти слова; когда увидел, какое у нее при этом было лицо — злое, холодное, враждебное. И тем не менее он не сдался, а продолжал свои попытки как-то помочь ей; даже после того, как она бросилась на него с разбитым стаканом и ему пришлось потом накладывать на шею швы, — даже после этого его не покинула надежда и он продолжал любить ее, по-прежнему был с ней мягок и нежен.

Когда Вирджиния лежала в клинике, было ужасно наблюдать за ее страданиями, жутко видеть их и чувствовать, как она все больше отдаляется от него; но он все равно не оставлял ее, ежедневно навещал, приносил ей огромное количество всевозможных безалкогольных напитков, сигареты — она начала курить, — заваливал ее шоколадом; и постепенно она возвращалась к нему — слабая, болезненная, перепуганная, очень уязвимая и способная снова легко поддаться соблазну.

Ее уязвимость радовала его и доставляла ему удовольствие: так было легче справляться с проблемами, трудностями, неприятностями. Ему нравилось, как она стремилась опереться на него, даже чисто физически, как по любому поводу спрашивала его совета, как не в состоянии была что-либо сделать без его помощи или хотя бы только его присутствия с ней рядом. Единственным, что серьезно огорчало его, даже вызывало у него гнев, был ее отказ вернуться назад в Хартест.

В конце концов она согласилась это сделать; навестив своих родителей, проведя какое-то время в обществе Малыша, сказала, что да, теперь она согласна вернуться домой, в имение. Александра сильно задевало, что Вирджиния так боится Хартеста, что она неспособна или же не хочет понять, какая там изумительная, исцеляющая атмосфера; ее нежелание признать это было для него абсолютно непостижимо; он помнил, как испуганно прижималась она к нему в машине, когда они вернулись в Хартест, как судорожно сжимала его руку, поднимаясь по лестнице к дому, — с такой силой, что рука у него потом покраснела, а суставы некоторое время болели. Александру было жаль ее, но в то же время не покидала мысль, что тем самым она как бы отвергает и его тоже; неприятие ею Хартеста он воспринимал как потенциальную угрозу всему тому, что больше всего значило для него в жизни — нет, не только для него, для них обоих; однако Вирджиния каким-то образом победила тогда в себе эту свою предубежденность, снова поселилась в Хартесте, опять вошла в роль хозяйки дома, и он постепенно стал обо всем забывать.

А потом над Хартестом нависла серьезнейшая угроза. Угроза финансовая. Александр потерял значительные суммы на неудачных биржевых операциях; еще больше потерял он на своей провалившейся попытке наладить конный завод; но самым страшным для него стало открытие, что дом незаметно разваливается из-за естественного гниения стен и постепенной усадки грунта. «Надо настилать новую крышу, — сказал ему специалист из компании, обследовавшей состояние дома, — и фактически перекладывать заново все стены». Предварительная прикидка возможной стоимости необходимых работ составила сумму от четырех до пяти миллионов фунтов. У Александра же не было почти никаких средств. Конный завод и ферма никогда не приносили ему никакой прибыли; напротив, они потерпели финансовый крах в год, считавшийся для сельского хозяйства удачным; денег же, наличности у него и вовсе не было: все его богатство составляли только сам дом и земля.