– Мальчик может пошалить, – продолжал он, – может даже – ну, положим, – невинно солгать. Я сам был мальчиком. Но отважиться пойти в чужой сад, чтобы красть – это уже окончательная испорченность натуры. Сегодня понравились груши, завтра – чужая книжка, потом захочется денег… Убью вас, мерзавцы!..
Он опять распалился гневом, схватил Колю за шиворот и отбросил от себя. Потом с угрожающим жестом подбежал ко мне, но сдержался, остановленный моим безумным криком.
– Раздеваться!.. – крикнул он, не глядя на нас.
Я посмотрел на Колю: он стоял точно каменное изваяние и не трогался с места. Я сделал ему знак, но он только нетерпеливо повёл плечами. Какую глубокую жалость я почувствовал к нему, какое уважение к его твёрдости!.. Я ещё помедлил, но вторичное приказание отца, теперь более сердитое, подействовало на меня. Я отошёл в сторону и, краснея от стыда, стал сбрасывать с себя платье. Взгляд, брошенный отцом на Колю, остался без результата. Коля отрицательно махнул головой и это так рассердило папу, что он ударил его со всего размаху.
Наступила тишина. Только раздавалось шуршание платья, которое я складывал на стуле. Раскрылась дверь и вошёл Андрей с пучком верёвок в руке. У него было серьёзное, ещё более обыкновенного, строгое лицо, точно и он осуждал наш поступок. В двери комнаты стучалась мама и требовала, чтобы её впустили.
– Поставь скамейку, – приказал отец Андрею.
Андрей, шикнув на Белку, вилявшую хвостом и оглядывавшую всех нас, поставил скамейку посреди комнаты и стал в ожидании… В руке у него болтался пучок верёвок.
– Ложись, – сказал отец холодным злым голосом, обращаясь ко мне.
Я опять заплакал, но не повиновался.
– Ложитесь, панич, – с укором произнёс Андрей, зная что отец при моём отказе прикажет ему положить меня.
В одной рубашке, стыдясь и мучаясь, я с плачем подошёл к скамейке и лёг поперёк неё. Андрей подхватил мои ноги, положил их между колен, присев па корточки, и отец начал сечь…
Сначала от боли я метался и кричал. Отец что-то приговаривал, потом сердился, но я ничего не слышал. Боль была нестерпимая. Андрей как клещами держал половину моего тела – и я мог только извиваться. Раза два мне удалось соскользнуть на пол, но меня вновь подымали и сечение продолжалось. Мать кричала за дверью, и это увеличивало мой ужас. Я переставал чувствовать боль. Постепенно она начинала проходить и в какой-то миг странное неизвестное блаженство охватило меня…
Когда сечение кончилось, Андрей отнёс меня на кровать и накрыл одеялом. Я лежал и ненавидел отца всеми силами, и мне казалось, что всю жизнь эта ненависть будет гореть во мне.
Очередь была за Колей. Я ещё видел, как раза два отец ткнул его кулаком в грудь; видел героическую борьбу крепкого мальчика с двумя великанами, которые желали его повалить и раздеть; слышал вопли матери, но когда Коля крикнул – я тоже закричал – и всё у меня смешалось.
Я стал приходить в себя. Возле меня сидела мама и утешала. Она плакала над нашими почерневшими телами и умоляла Колю, чтобы он примирился с нею. Меня же она без слов целовала, чувствуя родное себе в моей слабости и покорности, и я, благодарный ей, с открытым сердцем отвечал на её ласки, забыв уже про гнев отца, простив ему, счастливый в этой прекрасной атмосфере добрых искренних чувств, без которых я увядал и не мог жить.
Коля же всё хмурился, но и его лицо прояснилось, когда вошла бабушка и, заплакав старческими слезами, припала к нему и стала утешать нежными, полными любви и жалости, словами. И отец пожалел о своей жестокости. Он уселся на моей кровати и добрым задушевным голосом доказывал, почему нас нужно было наказать, и вспоминал о своём детстве. Ах, всё-таки он крепко любил нас!..
И весь этот вечер после дня несчастий прошёл в каком-то умилённом ворковании, и большая тень от наших общих и пылких мечтаний красивыми узорами падала на будущее.
