Злополучный скиталец, или Жизнь Джека Уилтона - [43]

Сейчас меня привели сюда, дабы переломать мне кости (что ж, все мы смертны!) за то, что я умертвил короля убийц Ездру из Гранады. Года два назад в Риме он убил на улице моего старшего и единственного брата по имени Бартоло, поссорившись с ним из-за куртизанки. Когда мне сообщили об этом, я сидел в своей мастерской под навесом, заколачивая гвозди в подметку. От гнева у меня прямо-таки дыбом встали волосы. Я продал сапожную мазь, щетки, бочонок с ваксой и шило, купил рапиру и пистолет и пустился в путь. Целых двадцать месяцев преследовал я его, таскаясь вслед за ним из Рима в Неаполь, из Неаполя в Гаэту (что по ту сторону реки), из Гаэты в Сиену, из Сиены во Флоренцию, из Флоренции в Парму, из Пармы в Павию, из Павии в Сион, из Сиона в Женеву, из Женевы обратно в Рим. По дороге туда мне посчастливилось встретиться с ним здесь, в Болонье, и я расскажу вам, как было дело.

Проходя по улице, я увидел, что невдалеке отчаянно дерутся несколько человек; так и мелькали шпаги. Подойдя поближе, я спросил, кто это такие, и мне ответили, что это знаменитый бандетто Ездра из Гранады. О! При этих словах у меня екнуло сердце и стало бешено прыгать в груди, руки зачесались, судорожно сжались пальцы, ноги так и заплясали, и я не помнил себя от радости. Между тем драка закончилась. Я подумал, что лучше мне не бросать ему вызов на улице (разве я справлюсь с этаким быком?), но предостеречь его и застигнуть врасплох.

Я крался за ним по пятам до его жилья, всю ночь пролежал у порога, через который он переступил, опасаясь, как бы он не ускользнул от меня. Поутру я позвонил и, когда мне отворили, сказал, что мне нужно поговорить с Ездрой. Меня проводили до его комнаты. Я постучал в дверь. Он вскочил в одной рубашке и впустил меня, а потом велел мне запереть дверь.

"Чего ты притащился?" — спросил он и скользнул под одеяло.

"А вот чего я притащился, — отвечал я. — Тебя зовут Ездра из Гранады, не так ли? Два года назад в Риме, на улице, ты вероломно убил моего брата Бартоло, и я явился отомстить за него! Разыскивая тебя, с тех пор я прошагал три тысячи миль. Почти все время я просил милостыню на пути, ибо не хотел возвращаться домой за деньгами, боясь потерять время. Теперь ты лежишь раздетый, и ты в моей власти. Ты должен умереть, хотя моя мать и бабушка на смертном одре заступились за тебя. Я поклялся сатане, что не пройдет и часа, как передам ему в лапы твою душу, — и ни за что не изменю своей клятве. Я пущу пулю тебе в сердце. Не моргни, не пикни, не шелохнись, а не то тебе будет еще хуже".

"Не знаю, как тебя звать, — сказал Ездра, — но раз уж я попал тебе в лапы, я дам тебе, сколько ты потребуешь, золота, только пощади меня. Подвергни меня каким угодно пыткам, — я готов все вытерпеть, — только не убивай меня! Отруби мне руки и ноги и забрось меня, жалкого калеку, в какой-нибудь омерзительный лазарет, чтобы мне прожить еще год, принести покаяние и отмолить грехи. Меня преследует день и ночь образ твоего брата, угрызения совести, как ядовитый червь, точат мне душу, и эти муки служат для меня достаточной карой. Если ты пошлешь меня в ад, он не будет ужасней того ада, что в моем сердце.

Какая это будет месть, ежели ты сразу покончишь со мной, убийство будет скоро забыто. Дай мне умереть медленной смертью, и это надолго останется в памяти людской. Медленная смерть окажется на пользу моей душе, но будет сопровождаться самыми ужасными телесными страданиями. Для спасения души я молю о телесных муках! Не уподобляйся дьяволу. Зачем тебе мучить мою душу и обрекать меня на вечную погибель? Твоя шпага, занесенная надо мной, заслонила небо от моих глаз. Я не смею поднять взор, каждый миг ожидая смертельного удара. Я не могу одновременно молиться богу и молить тебя о пощаде. Увы мне! Я уже читаю свой смертный приговор в твоих сдвинутых грозно бровях! Ты хочешь меня убить, но я молю тебя, подари мне жизнь! Нет ничего губительней ужаса, который внезапно нападает на человека, он выводит из строя все его чувства. Яд, преподнесенный в сахарных пилюлях, лишь наполовину яд; страх смерти ужаснее смертельного удара. Когда я смотрю в глаза смерти, вера моя умирает: ежели человек чего-либо страшится, он целиком этим поглощен. Надежда никогда не родится из страха. Разве я могу надеяться, что небесный отец избавит меня от вечного огня, ежели он обрек меня огню твоей ярости?

Гераклида, мне вспомнились твои слезы, капавшие на пыльной пол, твои слезы, не смягчившие моего свирепого сердца. Отмщая за тебя, господь окаменил сердце этого человека, и он не хочет мне внимать. Но все же я не убил тебя, хотя своей рукой, как мясник, перерезал горло сотням людей.

Знайте же, благородный синьор, как ужасно отягощать свою совесть таким преступлением, как убийство, — тень убитого вами человека будет тревожить вашу дрему, ваши сны, отравлять вам одинокие прогулки, вселяя в сердце тревогу; вы будете пугаться днем своей собственной тени. При виде обнаженного оружия вы будете думать, что оно должно вас пронзить.

Душа смертоубийцы — это дом, разделившийся сам в себе; совесть, грозный обвинитель, обличает его, призывая в свидетели против него оба глаза, а ведь показания двух свидетелей неоспоримы. Если хочешь, вырви у меня глаза и лиши мою преступную душу двух главных свидетелей. Отруби кинжалом мой богохульный язык, — я с радостью откажусь от языка и от глаз, лишь бы получить время для размышлений о вечной жизни.