Злое железо - [46]

Плеск воды в ванной прекратился, и в комнате появилась Люта, с ног до головы закутанная в длинный светло-зеленый махровый халат и с салатного цвета тюрбаном-полотенцем на голове. Чертовски гармоничное природное явление, надо сказать.

– Прошу, – весело сказала она, – бассейн для омовения свободен. Чистых вам помыслов, сударь!

– Благодарю, – почтительно ответил я и с подобающим достоинством отбыл в ванную, по дороге раздумывая, удобно ли будет постирать бельишко и развесить, вон, скажем, на спинке того стула. Люты я все-таки стеснялся.

– Чистое белье в спальне в шкафу, – угадала мои мысли эльфийка.

Чистого белья в стенном шкафу и в самом деле было навалом – и мужского, и женского, – братва, видимо, и сама отличалась чистоплотностью или предполагала наличие таковой у нас. Чего еще она, эта братва, предполагала, честное слово, не знаю, потому что некоторые, с позволения сказать, «фасончики» повергли меня в легкий шок. Впрочем, нормальные трусы и майка тоже нашлись. Вот и хорошо.

…Бритва была приготовлена заранее, так же, как и все остальное, можно было и не покупать дешевый одноразовый станок. Так что через полчаса я, свежевыбритый, закутанный в полосатый, как у Ходжи Насреддина, халат, присоединился к Люте, брезгливо перебиравшей кнопки телевизионного пульта. Звук был выключен, мелькание на экране разноцветных картинок раздражало, наконец эльфийка включила звук, отложила пульт и посмотрела на меня. Телевизор обрадовался и завопил:

Канает пёс, насадку ливеруя…

Люта схватила пульт и немедленно выключила звук. На экране продолжал раскрывать рот и дергаться нескладный парень в кепке и облегающем тренировочном костюме, судя по телодвижениям, явный «голубой», хотя это слово здесь было явно не в ходу, потому что внизу экрана появилась надпись:

«Борис Мокросеев, альбом „Весенний пидарас“.

Я отобрал у девушки пульт и вырубил телевизор, после чего церемонно спросил:

– Дозвольте присесть, сударыня?

Эльфийка недовольно нахмурилась, но все-таки немного подвинулась, освобождая мне место. По взгляду, брошенному в мою сторону, я понял, что ничего хорошего от меня она не ожидает и в мои чистые помыслы не верит ни на грош. По крайней мере на блескучего певца-идиота, беззвучно скачущего по экрану она смотрела, как мне показалось, с большей приязнью. Оно и понятно: певца можно убрать одним нажатием кнопки, а меня, в случае чего, – нет.

Никогда я не знал, как в таких ситуациях следует вести себя с женщинами. Не обращать на нее внимания? Обидится. Проявить повышенное внимание? Тоже обидится. Кроме того, к эльфийке я относился примерно так же, как к своей гитаре. С нежностью, но без вожделения. Тоже ведь может почувствовать и обидеться. Вот ведь ситуация! Надраться, что ли? Впрочем, это-то как раз мне никогда не помогало.

– Если я временно согласилась снова побыть твоей аймой, Авдей, – очень серьезно сказала она, – то это еще ровным счетом ничего не значит. Кроме того, я неполная айма, если ты забыл, и угадай, кто в этом виноват?

– А что такое неполная айма? – удивленно спросил я. – Кто такая айма, я уже, кажется, начинаю понимать, но вот почему неполная?

– Я только часть твоей аймы, Авдей, – мягко сказала Люта. – Да и то возвращенная тебе временно, в порядке исключения. Ты что, действительно все забыл?

Я попытался вспомнить, был ли я хоть когда-то знаком с женщиной, называвшей себя аймой – и не смог. Нет, с женщинами я, конечно, дело имел, здесь с воспоминаниями было все в порядке, одну из них звали даже Тансульпан, это была изумительно красивая танцовщица-полукровка из какой-то восточной республики, а я в ту пору был молодым развесистым дурнем… Но это все было не то.

– Никогда не имел чести быть знакомым ни с одной аймой, сударыня, – полудурашливо-полусерьезно сказал я. – Ну не было у меня аймы и быть не могло, по крайней мере до встречи с вами. А кто такие эти аймы?

– Айма – это одновременно прошлое и будущее истинного барда, – серьезно сказала Люта. – Без меня у тебя не было настоящего прошлого, а без той второй – не существует настоящего будущего. Что-то вроде души, протянутой сквозь время. Половинка души, этого ведь недостаточно. Понимаешь?

Ничего-то я не понимал, кроме того, что это, что называется, облом, после которого с чистой совестью можно отправляться спать. И видеть во сне хоть айм, хоть гитары «Джибсон» на полках продуктовых магазинов, хоть самого Кмага Шестирылого, восседающего на грибовидном облаке – грозном и жестоком символе его профессии.

– Пора спать, – снова угадав мои мысли, сказала Люта. – Ты пока покури на кухне, а я тебе постелю вот на этом диване.

Я послушно отправился на кухню, отыскал пачку каких-то незнакомых сигарет, кажется, они назывались «Стрелка» или что-то в этом роде, наплескал себе еще стаканчик портвейна – черт с ним, с режимом трезвости, – и задумался. Люта сказала мне почти все, что знала, но все равно нечто очень важное ускользало от моего понимания. Получалось так, что я, обычный музыкант-любитель, не особенно известный даже в своем маленьком родном городишке, не совсем тот, кем я считал себя всю свою сознательную и довольно непутёвую жизнь. И похоже на то, что всю эту свою жизнь я прожил, ежедневно творя ненастоящее, а скорее просто никчемное прошлое, не имея надежды на сколько-нибудь стоящее будущее. Если айма означает «судьба» и «душа» одновременно, то, значит, когда-то у меня была судьба, которую я каким-то невероятным образом профукал. Разорвал пополам и выбросил, как досадный счет за коммунальные услуги. Нет, не так, но все равно разорвал. Причем одной половинкой моей аймы-судьбы была эльфийка Люта, а где обреталась вторая – мне было неизвестно. Но ведь я, наверное, не просто так это сделал? Может быть, было что-то, ради чего стоило совершить такой поступок? Вот именно за этот поступок меня и лишили прошлого и будущего. И оставили жить таким, каким я был до встречи с Лютой и Костей, – нищим полуалкоголиком? Кем бы ни были те, кто это сделал, все, что я могу сказать, – вот гады!