Злая вечность - [3]

С тяжелым чувством вступал князь под сумрачные его своды. Пахло вековым тлением. Цветные стекла узких окон бросали к ногам Святой Девы лиловые и желтые коврики света. Маленькие, горбатые старушонки, тяжело, с перевалкой ступая по истертым плитам, притаскивали Ей свое убогое горе, останавливались перед Ее алтарем и долго, неслышно шевеля губами, выклянчивали маленькое чудо. Прибитые по стенам мраморные дощечки с высеченным на них наивным словом «merci» служили напоминанием о других, теперь давно уже умерших старухах, которые точно так же приходили сюда, чтобы просить и плакать.

Да, старухи… Их было очень много в этом задушенном собором городе. И доживали они до глубокой дряхлости. Князь встречал одну, которая сзади казалась обезглавленной, так низко, под прямым углом к телу, была опущена ее трясущаяся голова. Иные едва брели, согнутые пополам, высохшие, с механически жующими провалившимися ртами и испуганно-слезливым взглядом.

Глядя на них, князь вспоминал, что в Париже он ни разу не видел ни одной старухи. Казалось, что те купили или украли у этих всю их молодость. И тут ему пришло в голову… Калек ведь он тоже не встречал в Париже. Говорили, правда, об одном, будто он mutilé de guerre, и будто обе ноги у него искусственные. Но невозможно было поверить этому, глядя, как легко и быстро он на этих ногах ходил. О, он тщательно скрывал свое уродство. Здесь же… здесь было невероятно много калек вполне откровенных. На одной улице St.-Pélérin, на которой князь жил, их было четверо. Одного парализованного, очень тучного и злого, катали в кресле, другой сам себя возил на трехколесном ручном велосипеде: у него были отрезаны обе ноги. Третий — сапожник — подплясывал на вывернутых внутрь ступнях. Наконец, у четвертого — почтальона — пустой рукав его форменной тужурки был всунут в карман. Однажды видел князь и «короля калек», как он его назвал. Этот шел на двух, заменявших ему ноги, костылях, а единственной рукой опирался на третий.

Старухи, калеки… это еще можно было понять. Это было связано с собором, служило в свою очередь ему объяснением. Но кошки… Впрочем, напрягая свое второе зрение до боли, он начинал понимать и кошек. Их было множество здесь. Самых различных. От белых, спокойных, голубоглазых, постоянно облизывающихся розовым языком до совершенно черных, без отметины или с белым пятном на груди, смотревших, как из-под черной полумаски, загадочными глазами. И от этих зеленых, светлых глаз казалось, что кошка изнутри стеклянная или сделана из прозрачного зеленого камня.

К кошкам у князя было странное отвращение, нечто вроде идиосинкразии. Он вообще не любил и как-то побаивался всяких животных, даже самых безвредных. Боялся не того, что они укусят его или причинят какой-нибудь вред, а чувствуя в них, как сам он себе признавался, «некую неразрешимую проблему». В кошках «проблема» достигала особенной остроты. В кошках и в собаках. И на беду, их везде такое множество. Даже в Париже. Никаких других животных: все они как будто боятся этого страшного города. Только человек и его «друзья», его «домашние» чувствуют себя в нем как дома. Собака — друг человека, — с усмешкой говорил себе князь. — Друга чаще всего водят на цепи или в наморднике. И какую некрасивую, унизительную, подленькую роль разыгрывает этот «друг». Его считают поганым. Если он забежит в алтарь, — алтарь надо святить. А болезненная привязанность, гнусная любовь, которую испытывают к собакам многие женщины. Все это имеет, конечно, глубокие, забытые нами причины, — думал князь. Во всяком случае, этот «друг человека», которого он держит в таком приближении, очень подозрителен. Кошки тоже. Ведь и они сумели втереться в интимную жизнь человека. Они имеют способность незаметно присутствовать. Их не видно, но они всегда тут. Когда-то они враждовали с собаками. Это вошло в поговорку. Теперь прекрасно уживаются. Заключили, может быть, союз, который не обещает ничего хорошего.

О, князь ведь понимал, что перед лицом человеческой мудрости все это было безумием. Но он уже не боялся человеческой мудрости, не хотел ее. Мир, тот, какой был раньше, рушился. Пускай падает, пускай разбивается до последнего камня. Тьма над бездной чревата. Она родит. Надо с бесстрашием ждать.

3. Начало романа

Что в мире не все благополучно — об этом князь догадался еще там, в Париже. Он выздоравливал тогда. Мог уже гулять один. В душный летний вечер, изнемогая от безотчетной тоски и спутанности мыслей, которые все еще не оставляли его, брел он среди чужой и страшной толпы по улице Lafayette. Кругом были лица. Много лиц. Преимущественно женских. Резко впивались в его мозг безволосые черно и тонко проведенные брови… синяя тень у внешнего угла глаза… колючие ресницы… алое сердце на том месте, где должен быть рот… Устав глядеть на лица, он опустил глаза и тогда увидел мелькание ног. Женских ног в туфлях на высоком каблуке и в розовых облегающих чулках.

«Отчего это ноги у них у всех такие похожие?..» — с тоской подумал князь. И опять перевел глаза на мелькание лиц. «Лица тоже похожие…» И вдруг ему показалось…