Злая игрушка. Колдовская любовь. Рассказы - [37]

— Интересно. Я думаю, у нашего Энрике — большое будущее.

— Даже завидно. Не зря его прозвали Фальсификатор.

Мы замолчали. Я вспомнил Энрике. Показалось, что мы опять вместе, в притоне старых марионеток. И рыжий луч солнца озаряет осунувшееся надменное лицо.

— Struggle for life, — подытожил Лусьо, — кто не берется за ум — погибает… такова жизнь… Но мне пора — служба… если соберешься, вот адрес и он протянул мне визитную карточку.

Мы шумно распрощались, и, бредя в одиночестве по ярко освещенным улицам, я как будто все еще слышал его басок:

— Struggle for life, дружище… кто не берется за ум — погибает… такова жизнь!

Теперь я держался с достоинством опытного маклера и, внутренне уверенный, что мои мытарства не бесплодны (ведь я уже продал), в короткое время сколотил средней руки клиентуру, состоявшую из скотоводов, аптекарей, с которыми я толковал о пикриновой кислоте и прочей белиберде, книготорговцев и двух-трех лавочников, публики наименее прибыльной и наиболее пронырливой.

Чтобы не терять время попусту, я разделил приходы Кабальито, Флорес, Велес-Сарсфилд и Вилья-Креспо на зоны, которые регулярно обходил в течение недели.

Вставал я с первыми лучами солнца и поспешно отправлялся по намеченным адресам. От тех дней в моей памяти осталась такая картина: огромный сияющий небосвод, раскинувшийся над выбеленными домишками, над красностенными фабриками, и вдали — зеленые фонтаны кипарисов среди белых надгробий и склепов.

Эти приземистые улочки окраин, убогие и грязные, затопленные солнцем, с мусорными бачками у дверей, где беременные женщины, тощие и растрепанные, стоя на пороге, кричали на ребенка или собаку, улочки, над которыми раскинулся ясный и прозрачный купол неба, запечатлелись в моей памяти свежо и возвышенно.

Восхищенный, я упивался глубокой безмятежностью, растворенной в лазури.

Мой дух горел в пламени надежд и фантазий, во мне пробуждалось вдохновение, такое счастливое и такое наивное, что я не мог выразить его никакими словами.

И чем грязнее и вульгарнее были земные пейзажи, тем больше зачаровывала меня лазурь небосвода. Я помню…

О, эти мясные лавки предместий!

Луч солнца выхватывал из темноты черно-красные туши, развешанные на крюках и веревках над цинком прилавка. Пол был посыпан опилками, в воздухе плавал густой запах мяса, черные мухи копошились, облепив куски желтого жира, бесстрастный мясник перепиливал кости, рубил отбивные, а там… там, снаружи было утро и небо, тихое и царственное, из голубой глубины которого изливались на землю потоки весенней нежности.

Ничто так не занимало меня в пути, как само пространство, лазурный фарфор окоема, глубина зенита, это волшебное, тихое море, в котором я различал зачарованные острова и порты, мраморные города, опоясанные зеленью лесов и витиевато оплетенные снастями мачты кораблей, скользящих под напевы сирен к хмельным городам радости.

Охваченный сладкой дрожью, я чувствовал себя сильным и беспощадным.

Шум ночного празднества долетал до меня; в небе вспыхивали и рассыпались зеленые искры фейерверков, смеялись пузатые языческие божки, кувыркались обезьяны и, под смех богинь, мелодично стонала жаба.

Вслушиваясь в праздничную разноголосицу, вглядываясь в смутные видения, я мерил километры, не замечая этого.

Я заходил на рынки, общался со скотоводами, торговался и спорил с недовольными клиентами. Выгребая из-под прилавка горсть бумажных полосок, скорее похожих на серпантин, они возмущались:

— И что, вы думаете, можно завернуть в эти обрезки?

— Помилуйте, — возражал я. — Это ведь лист бумаги, а не простыня. И потом — в семье не без урода.

Но эти красноречивые доводы не оказывали на торгашей должного действия; призывая в свидетели своих коллег, они клялись, что больше не купят у меня ни килограмма.

Тогда, притворяясь возмущенным, я говорил им несколько отнюдь не возвышенных слов и, развязно зайдя за прилавок, вытаскивал из бумажной кипы несколько листов, из которых, при желании, можно было сшить приличный саван любой корове.

— А это?.. Почему вы мне не показываете это? Вы думаете, я сам отбираю бумагу? Пожалуйста, делайте специальный заказ.

Такие вот дискуссии приходилось мне вести с индивидами, торгующими мясом, а также с гражданами, посвятившими свою жизнь торговле рыбой — народом грубым, пронырливым и скандальным.

Весенними утрами я любил шляться по центру с его суетой, беготней трамваев, полотняными навесами магазинов. Мне нравилось разглядывать тенистое нутро универсальных магазинов, молочные магазины с их сельской свежестью и огромными блоками масла на подносах, радужные витрины, за которыми продавщицы ходили вдоль прилавков с разложенными на них воздушными тканями; смешанный запах бензина и краски, исходящий от скобяных лавок, воспринимался моими чувствами как тончайший аромат, благоухание некоего вселенского праздника, чьим летописцем суждено стать мне.

В эти ликующие утра я чувствовал себя могущественным, всеведущим божеством.

Когда, устав, я заходил в кафе выпить стакан лимонада, царящий там полумрак или какая-нибудь деталь обстановки вдруг переносили меня в сказочную Альгамбру, я видел андалузских цыган, скалистые подножия гор и серебряную ленту ручья в глубине ущелья. Женский голос пел под гитару, и в памяти моей всплывали слова старого сапожника: