Златоуст и Златоустка - [36]

В комнате, в своём закутке Подкидыш увидел два каких-то дешевеньких позолоченных кольца, друг с другом связанные тонкой стальной паутинкой, той самой паутинкой, которую он когда-то отковал на кузнице. «А это здесь откуда?» Парень постоял возле окна, посмотрел на дом Пепелищевых – через дорогу. И снова ему стало неприятно, как давеча, когда споткнулся в переулке и внезапно обратил внимание на пепелищевский дом. Только теперь уже было не только неприятно – худое предчувствие кольнуло сердце. Выходя из своего закутка, загремел какою-то железкой – отец опять из кузницы принёс.

Дед Илья, проснувшийся на русской печи, тоже встретил парня как-то холодно и отчуждённо – не похуже отца.

– Ну, дак чего? – спросил Илья Муромец, по-богатырски глядя из-под руки. – Давай, хвались. Не зря мотался в эдакую даль? Пропечатали?

– А как же! Пропечатали! Сначала в лоб, потом по лбу!

Дед закурил – дымное облако под потолком забелело голубем.

– А я тебе што говорил? А ты не верил…

– Да ладно! – Широко улыбаясь, парень подошёл к нему и взволнованно заговорил: – Зато я встретил там, знаешь, кого? Он с Пушкиным работал и с этим, как его? С Достоевским. И даже с Гоголем горилку пил…

Дед поперхнулся дымом – искры брызнули.

– А ты сам горилку-то не кушал?

– Нет. – Продолжая улыбаться, парень ещё немного с дедом погуторил и отошёл от печки, в недоумении пощипывая усики. – Я что-то не пойму, в чём дело? Батя мрачный, волком смотрит – ну, это понятно. А ты чего? Какая муха цапнула тебя?

– Тут не муха цапнула и даже не собака… – Докурив самокрутку, дед Мурава из-под руки посмотрел в окно в сторону леса. – Не хотел говорить, тока шило-то в мешке не утаишь…

– Какое шило? – Парень насторожился. – Что случилось?

– По деревне ходят слухи… – Илья Муромец помедлил. – Говорят, будто они свою заимку бросили. Уехали куда-то…

– Кто? – Подкидыш, догадываясь, начал бледнеть. – Ты про кого это? Дед! Не томи! Ты откуда знаешь про заимку? Ну?

Великогроз Горнилыч в дом вошёл на минутку, взял железо, мерцающее под лавкой, угрюмо усмехнулся, посмотрев на сына и, хлопнув дверью, затопал сапогами на крыльце, а вслед за этим за стеной забренчала телега – батя на кузню поехал.

И опять Ивашка заволновался, – просил и требовал ответа на вопрос: что случилось?

Дед пятернёй поцарапал сено густой бороды.

– Охотник приходил. С той стороны деревни. Из-за ручья. Шёл по своим делам, да завернул. Мы с ним старые друзья. Вот он и рассказал, будто уехали они. С твоей зазнобой.

Помолчав, парень тоскливо посмотрел за окно.

– А может, враки?

– Может, – согласился дед, собираясь лечь. – Я не знаю. За что купил, за то и продаю.

Неожиданно раздражаясь, Подкидыш передразнил:

– Купил!.. Продал!.. У вас тут, ёлки-зелёные, только одно на уме! Дед широко зевнул, показывая остатки зубов.

– Чего ты взвился? Коршун.

– Да ничего.

Покряхтывая, дед улёгся на печи – с удовольствием потянулся.

– Ты поешь с дороги, отдохни, – пробормотал он, крестясь. – Намаялся, небось…

Парень кругами походил по комнате. Постоял, посмотрел на старенький голубой ковёр с гусями-лебедями из русской сказки.

– Переживём как-нибудь, перекуём мечи на калачи, – задумчиво проговорил и вспомнил про стальную паутинку, так хорошо откованную в кузне, а теперь висящую в закутке над столом. – Дед! А без меня сюда никто чужой не приходил?

– А кто? Охотник тока. Больше никого. – Дед-лежебока снова широко зевнул. – Мимо меня и мышь не промелькнёт.

«Мимо тебя не только мышь – кот в сапогах протопает!»

– Ладно, отдыхай. А я, наверно, баньку истоплю.

– Хорошее дело, – согласился лежебока, не открывая глаза. – Может, и я попарюсь. Кости ломит. Охо-хо… Старость, не радость, а гроб не корысть.

Ивашка расторопно снял свой модный «фильдеперсовый» костюмчик. Переоделся в грубую сермягу повседневности.

Предвечерние сени были наполнены голубоватым полумраком, наискосок прошитым золотою ниткой закатного луча. Задумываясь, парень загляделся на березовый короб, с которым обычно ходил по тайге. От сильного волнения в душе снова пробудилась незаурядная магическая сила. Глаза его как будто стали лучиться, и берёзовый короб вдруг потихоньку поехал по лавке – поехал навстречу Ивашке. Он подхватил этот короб и, не задумываясь, вышел со двора.

3

Вечернее солнце – натужно покрасневшее, подёрнутое сизо-металлической окалиной по краям, но червонно-медное посередине – тяжелело, теряло высоту над синими горами, над кронами дальней тайги, непроходимо столпившейся на перевалах. А дорога-то была далёкая, высокая – за перевал, за две реки, за три ущелья, и придти он мог туда уже в полнейшей темноте. Рискованно. Только это ничуть не пугало – отчаянный парень: и море по колено, и облака по грудь. Страх совсем другого рода сердце припекал, когда Ивашка напропалую шуровал по тёмно-синим буреломам, по камням, где сверкали росы на кустах, на деревьях, напоминая волчьи глаза.

Подкидыш опасался, как бы слухи не подтвердились – насчёт царевны. Куда она уехала? Зачем? Что там случилось? Что могло их с места сдёрнуть? Сколько лет они там жили, неистово молились, и вот на тебе…

Отгоняя от себя худые мысли, он торопился, и потому не скоро заприметил какого-то чёрного ворона, который незаметно следом увязался – за первым перевалом, или после второго ущелья. Варнак тот был необычайно крупный, жирный, как поросёнок. Он даже как будто похрюкивал, а не покаркивал. Какое-то время ворон втихомолку летел как на привязи – не отставал, но и вперёд не рыпался. Как только путник останавливался дух перевести – ворон опускался на вершину кедра или сосны. Причём так садился, чёрт его дери, будто ногу на ногу закидывал. Подкидыш подумал, что это мерещится, но потом, когда ворон оказался поближе – сомнений уже не оставалось. Варнак действительно сидел, закинув ногу на ногу. Более того, этот стервец курил и временами даже сплёвывал на землю.