Златоокая девушка - [14]

— И где только выудил ты этих шутов? — воскликнул Анри.

— Черт возьми! Один из них меня вгоняет в дрожь, — признался Поль.

— Послушай-ка, ты более похож на христианина, чем твой товарищ, — кто ты такой? — спросил Анри, обращаясь к несчастливцу.

Мулат замер на месте, вперив глаза в молодых людей, как человек, который ничего не слышит, но все же пытается что-то понять по жестам и движению губ.

— Я писец и переводчик. Живу я при Дворце правосудия, и зовут меня Пуансе.

— Ладно… Ну, а это кто? — спросил Анри, указывая Пуансе на мулата.

— Я не знаю его, он говорит только на испанском наречии и привёл меня сюда, чтобы объясниться с вами.

Мулат вытянул из кармана и отдал де Марсе письмо его к Па-ките, которое Анри тут же бросил в огонь.

«Ага! Кое-что начинает проясняться», — подумал Анри.

— Поль, оставь нас одних на минуту.

— Я перевёл ему письмо, — продолжал толмач, когда они остались одни. — После этого он исчез неизвестно куда. Затем вернулся за мной и повёл меня к вам, пообещав мне уплатить два луидора.

— Что тебе нужно, чудище? — спросил Анри.

— Я перевёл ему ваши слова, но без обращения «чудище», — заметил толмач в ожидании, пока мулат ответит. — Сударь, — продолжал затем переводчик, выслушав незнакомца, — он говорит, что вы должны быть завтра в половине одиннадцатого на бульваре Монмартр, около кофейни. Там вы увидите карету, в которую и сядете, сказав тому, кто откроет вам дверцы, слово cortejo … что по-испански значит возлюбленный , — прибавил Пуансе, взглядом поздравляя Анри.

— Хорошо!

Мулат уже хотел дать толмачу обещанные два луидора, но де Марсе отстранил его и заплатил сам; когда он расплачивался, мулат произнёс несколько слов.

— Что он говорит?

— Он предупредил меня, — ответил несчастливец, — что стоит мне проговориться, и он задушит меня Он язычник, и у него такое лицо, что этому охотно поверишь.

— Не сомневаюсь, — заметил Анри, — он сделает так, как обещает.

— Он сказал ещё, — продолжал толмач, — что особа, приславшая его, умоляет вас соблюдать величайшую осторожность ради неё и ради вас самих, ибо иначе кинжалы, занесённые над вами, поразят ваши сердца и никакие силы земные вас не спасут.

— Он так сказал? Что же, тем лучше, это будет ещё занятнее. Ты можешь войти, Поль, — крикнул он своему другу.

Мулат, не отводивший магнетического взгляда от возлюбленного Пакиты Вальдес, ушёл, сопровождаемый переводчиком.

«Наконец-то настоящее романическое приключение! — подумал Анри, когда в комнату вошёл Поль. — Недаром, значит, я увлекался интригами, — мне в конце концов повезло, удалось даже в Париже натолкнуться на приключение, связанное с немалыми трудностями и серьёзными опасностями. Ах, черт! сколько смелости придаёт женщине опасность! Женщина, которую стесняют и держат в неволе, не сочтёт ли себя вправе и не найдёт ли в себе смелость одним махом преодолеть все препятствия, какие при других обстоятельствах она не осилила бы и за несколько лет? Гоп-ля, моя милочка! Смерть? Ах ты, глупышка! Кинжалы? Игра женского воображения! Женщины всегда склонны придавать огромную важность своим милым забавам. Впрочем, мы ещё подумаем об этом. Да, Пакита, дорогая девочка, мы ещё подумаем! Черт меня побери, теперь, когда я уверен, что это чудо природы, эта красавица будет моей, приключение теряет для меня свою остроту».

Как ни настраивался Анри на небрежный лад, он не мог заглушить в себе пробуждение юных чувств. Чтобы сократить для себя нетерпеливое ожидание завтрашнего дня, он предался неумеренным удовольствиям, он играл в карты, он пообедал, поужинал с друзьями, он напился, как извозчик, наелся, как немец-колбасник, и выиграл десять — двенадцать тысяч франков. В два часа ночи он вышел из «Роше-де-Канкаль», спал как младенец, проснулся наутро свежий, румяный, встал, оделся для прогулки в Тюильри, с тем чтобы повидаться с Пакитой, а после проехаться верхом, нагулять аппетит, со вкусом пообедать и таким образом убить время.

Вечером в назначенный час Анри был на бульваре, нашёл там карету и сказал пароль какому-то человеку — как ему показалось, давешнему мулату. Слуга тотчас же открыл дверцу и откинул подножку. Лошади мчались с такой быстротой и Марсе так был углублён в свои мысли, что он не заметил улиц, по которым проезжал, и не узнал места, где остановилась карета. Следуя за мулатом, он вошёл в дверь рядом с воротами. Лестница была тёмной, так же как и площадка, на которой Анри вынужден был подождать, пока мулат не ввёл его в сырую, отвратительную, тёмную квартиру, которую еле освещала свеча, взятая его проводником в прихожей; комнаты показались ему почти пустыми и плохо меблированными, как если бы их хозяева отправились путешествовать. Он испытал то же самое чувство, что и при чтении одного из романов Анны Радклиф, где герой проходит по холодным, мрачным нежилым залам какого-то унылого и пустынного жилища. Наконец мулат распахнул перед ним дверь гостиной. Ветхая мебель и вылинявшие драпировки придавали комнате вид какого-то притона. Тут чувствовалась та же претензия на изящество и то же сочетание дурного вкуса, грязи и пыли.

У едва дымившегося камина, где под пеплом тлели угли, на диване, обитом красным трипом, сидела плохо одетая старуха с накрученным на голове тюрбаном, вроде тех, которые измышляются пожилыми англичанками и могли бы иметь огромный успех в Китае, где чудовищность почитается идеалом прекрасного в искусстве. Гостиная, старуха, потухший камин — все способно было заморозить любовь, если бы не Пакита, лежавшая на кушетке в соблазнительном пеньюаре, без стеснения бросая взгляды своих золотых, пламенных очей, без стеснения показывая свою красиво выгнутую ножку, сверкая своим лучезарным телом. Это первое свидание было похоже на все первые встречи людей, охваченных страстью, которые, быстро преодолев разделяющее их расстояние, жаждут отдаться друг другу, но друг друга ещё не знают. При таком положении сначала неизбежно чувствуется какая-то принуждённость, неловкость до тех пор, пока души не обретут общий язык. Если желание придаёт смелость мужчине и побуждает его преодолевать все препятствия, то как ни влюблена женщина, все же она, в силу своей женской природы, страшится перейти границу и отдаться мужчине, ибо для большинства женщин это — то же, что броситься в бездну, таящую в себе нечто неведомое. В таких случаях невольная холодность женщины, противореча выказанной ею страсти, неизбежно воздействует и на самого безумного любовника. Все эти настроения, нередко затуманивающие душу, вызывают в ней своеобразное мимолётное заболевание. В блаженном странствии, совершаемом двумя существами по восхитительной стране любви, эта минута представляется как бы бесплодной степью, лежащей на их пути, степью без единого зеленого листочка, то пронизанной сыростью, то пылающей жаром, покрытой раскалёнными песками, пересечённой болотами и ведущей к смеющимся розовым кущам, под которыми на ярко-зелёных коврах находит себе приют любовь и её спутники — наслаждения. Нередко в подобных случаях остроумный человек теряет всякое остроумие и на все отвечает дурацким смехом, ибо холодная стеснённость, охватывающая сердце, передаётся и уму. Бывает так, что существа, одинаково прекрасные, умные и страстные, твердят сначала самые банальные фразы, пока случайно брошенное слово, трепетный взгляд, внезапно пробежавшая между ними искра не толкнёт их на цветущую тропу, по которой уже не идут, а скользят, хотя ещё и не свергаются в бездну. Такое душевное состояние всегда зависит от силы чувств. Тому, кто не знает сильной любви, никогда не испытать ничего подобного. Это состояние душевного кризиса можно сравнить лишь с видом пламенеющего чистого неба. С первого взгляда чудится, что вся природа покрыта какой-то прозрачной дымкой, небесная лазурь кажется чёрной, а ослепительный свет воспринимается как мрак. Неистовство страсти в равной мере захватило Анри и испанку, и физический закон, гласящий, что две равные силы при столкновении взаимно уничтожаются, оказался верным и в мире духовном. К тому же напряжённость минуты странным образом обострялась присутствием старой мумии. Всего пугается и всему радуется любовь, для неё все полно тайного смысла, все становится предзнаменованием, счастливым или страшным Дряхлая старуха являла здесь собой как бы возможную развязку, подобно отвратительному рыбьему хвосту, каким греческая символика наделила химер и сирен, манящих своим обольстительным станом, как манит и страсть при своём зарождении. Хотя Анри и был не то что вольнодумец — это звучит обычно насмешкой, — но человек могучей воли, человек сильный духом, насколько это возможно для неверующего, — однако все, что предстало перед его взорами, глубоко его поразило. К тому же чем сильнее люди, тем, естественно, они впечатлительней, а следовательно, и суеверней, если только можно назвать суеверием первое невольное предубеждение, которое, бесспорно, основывается на каких-то доводах, лишь скрытых от обыкновенных глаз.