Зиска. Загадка злобной души - [8]
Маленькое лицо доктора теперь отражало самый живой и страстный интерес.
– Вы так уверены в этом, монсеньор Джервес? Вы полностью убеждены в том, что сейчас сказали?
– А что я сказал? Я забыл! – улыбнулся Джервес, зажигая сигарету и лениво её раскуривая.
– Вы сказали: «Нет более возвышенного и сильного духа, чем дух натурализма, в человеке». Вы убеждены в этом?
– А почему нет, конечно! Всецело убеждён! – И великий художник выглядел удивлённым, поскольку не дал никакого ответа. – Натурализм – это природа или вещи, к ней принадлежащие, и нет ничего выше или сильнее, чем природа повсюду и везде.
– А как насчёт Бога? – спросил доктор Дин с любопытством, будто предлагал замечательную головоломку.
– Бог! – Джервес громко рассмеялся. – Пардон! Вы не священник?
– Никоим образом! – И доктор слегка поклонился и протестующее улыбнулся. – Я никаким образом не связан с Церковью. Я доктор права и литературы – всего лишь скромный приверженец философии и науки вообще…
– Философия! Наука! – перебил его Джервес. – И вы спрашиваете о Боге! Parbleu!6 Наука и философия уже оставили Его далеко позади!
– Именно! – И доктор Дин довольно потирал руки. – Это ваше мнение? Да, так я и думал! Наука и философия, говоря в комплексе, побили бедного Бога на Его же поле! Ха-ха-ха! Прекрасно, прекрасно! А также смешно! Ха-ха!
И весьма забавный вид был у этого «скромного приверженца философии и науки вообще», поскольку он от смеха раскачивался из стороны в сторону и его маленькие глазки почти исчезли под нависшими бровями в процессе выражения его веселья. И две пересекающиеся линии образовались рядом с тонким ртом – такие линии обычно вырезали на древнегреческих масках, изображавших сатиров.
Дензил Мюррей вспыхнул от неловкости.
– Джервес ни во что не верит, кроме Искусства, – сказал он, будто несколько извиняя своего друга: – Искусство – единственная цель его существования; я не думаю, что у него вообще бывает время задумываться о чём-либо ещё.
– А о чём же ещё должен я задумываться, mon ami7? – воскликнул Джервес весело. – О жизни? Она для меня Искусство; и под Искусством я понимаю совершенство и преображение Природы.
– Ох, если вы так считаете, то вы романтик, – многозначительно заявил доктор Дин. – Природа не совершенствуется и не преображается сама собой – она просто Природа и не более того. Неконтролируемое Духом – это что угодно, но только не идеал.
– Именно, – быстро ответил Джервес с некоторой теплотой, – но мой дух её совершенствует, моё воображение видит дальше неё, моя душа схватывает её.
– Ох, так у вас есть душа? – вскричал доктор Дин, вновь начиная смеяться. – А как же вы её обнаружили?
Джервес посмотрел на него с неожиданным удивлением.
– Каждый человек имеет внутреннюю сущность от природы, – сказал он. – Мы называем её «душой», выражаясь фигурально, на самом деле это просто нрав.
– О, это просто нрав? В таком случае, вы же не думаете, что он скорее всего вас переживёт, что эта душа примет новую форму и продолжит своё существование, путь бессмертия, когда ваше тело окажется в значительно худшем состоянии (потому что в меньшей степени сохранится), чем египетская мумия?
– Конечно нет! – и Джервес отбросил прочь свою истлевшую сигарету. – Бессмертие души – вовсе не подтверждённая гипотеза. Она всегда была смехотворной. У нас достаточно поводов для беспокойства в этой настоящей жизни, так зачем же человек вечно стремится изобрести что-то большее, чем сам способен объяснить? А это было самым глупым варварским суеверием.
Звуки весёлой музыки витали теперь вокруг них, доносясь из бальной залы, – струны изящного, радостного, наполовину призывного, наполовину молящего вальса ритмично распространялись в эфире, как размеренные взмахи крыльев; и Дензил Мюррей, впадая в беспокойство, шагал из стороны в сторону, ощупывая взглядом каждую фигуру, которая появлялась и исчезала в холле. Но интерес доктора Дина к Арману Джервесу оставался ярким и неустанным; и, подойдя к нему, он приложил два тонких пальца к белым складкам платья бедуинов как раз в том месте, где у человека скрывается сердце.
– Глупое варварское суеверие! – повторил он медленно и задумчиво. – Вы не верите в возможность того, что вот здесь есть жизнь – или несколько жизней – после нынешней смерти, через которую мы все должны неминуемо пройти рано или поздно?
– Нисколько! Я оставляю подобные идеи невежам и неучам. Я был бы недостоин прогрессивных знаний своего времени, если бы верил в такие отъявленные глупости.
– Смертью, вы считаете, кончается всё? Нет ничего за ней – никаких тайн?.. – И глаза доктора Дина загорелись, когда он протянул вперёд одну тонкую худую руку и указал в пустоту при словах «за ней», – действие, которое придало им необычный смысл и на несколько мгновений странное выражение даже легкомысленному лицу Джервеса. Но он просто посмеялся над этим.
– Ничего за ней? Конечно же, нет! Мой дорогой сер, зачем задавать такие вопросы? Ничто не может быть проще и понятнее, чем тот факт, что смертью, как вы говорите, кончается всё.
Смех женщины, тихий и восхитительно музыкальный, задрожал в воздухе при этих словах – приятный смех, похожий на редкую песню, поскольку женщины как правило смеются громко и звук их веселья отсылает скорее к природе гусиного гоготанья, чем к иным типам естественных мелодий. Но этот смех – серьёзный, мягкий и серебристый – был подобен нежной приглушённой каденции, сыгранной на волшебной флейте вдалеке, и выражал не что иное, как прелесть; и при его звуках Джервес сильно вздрогнул и резко обернулся к своему другу Мюррею со взглядом удивления и замешательства.
