Зимовка на «Торосе» - [7]
От штурманской рубки и до самой кормы в три ряда стояли ящики с овощами. Наконец, на вантах наших мачт густыми гроздьями свисали бесчисленные окорока, колбасы и прочие копчености. Для человека с хорошим аппетитом все это выглядело недурно, но нам и овощи и копчености портили настроение, так как нигде нельзя было свободно ступить ногой, чтобы не оказаться перед препятствием гастрономического характера. Не лучше обстояло дело, и внутри корабля. Все жилые каюты еле вмещали вороха весьма объемистой полярной одежды. Ее владельцы подчас готовы были обречь себя на любые испытания на морозе, лишь бы как-нибудь избавиться от добавочной нагрузки в своих каютах. Уже в море, а тем более по истечении первых месяцев плавания, эта одежда нашла себе прекрасные и вполне свободные места для размещения, но в первый момент она ошеломляла своим количеством и объемом.
В самом деле, было от чего растеряться, когда к вам в крошечную каюту размерами 3 на 1,5 метра матрос не вносил, а впихивал следующий ассортимент: меховую малицу, меховые брюки и рубаху, спальный мешок, полушубок, болотные сапоги, армейские сапоги и рабочие ботинки (из-за своей громоздкости они у нас получили название «танки»), торбаза собачьи и нерпичьи, 2 пары меховых чулок, шапку, шарф, 2 пары меховых и 5 пар брезентовых рукавиц, 5 пар летнего и 4 пары теплого белья, костюм ватный и костюм хлопчатобумажный, брезентовый плащ и брезентовые тужурки и брюки. Далее в каюту летела мелочь из полотенец, носков, перчаток, лыжных ремней и прочего. Если вспомнить, что каждый из нас имел свой чемодан с бельем, шинель, ботинки, галоши, а в каюте находились, кроме того, койка, шкаф, стол, диван и умывальник, то становится понятным, что могли представить собой наши жилища. Увы, этого еще оказалось мало, и наш ревизор, Иван Кузьмич Кошелев, среди погрузки хмуро распорядился: «Ввиду недостатка места под грузы всем участникам экспедиции принять к себе в каюты подведомственные им инструменты». Надо себе только представить отчаяние нашего гидролога, когда к нему водворились 10 батометров, все наши термометры, анероиды и прочее.
Кают-компания тоже не обошлась без частичного превращения в провиантский склад. Под нашим обеденным столом выросла горка ящиков с шоколадом, печеньем, конфетами. Столовую для команды боцман забил до отказа палатками, громоздкими инструментами, не вмещавшимися в жилых каютах, и запасом одежды. Словом, от прежнего уюта на «Торосе» не осталось и следа.
Вздох облегчения вырвался из моей груди, когда, наконец, ревизор сообщил, что на борт погружено все. Документы были оформлены. Из машинного отделения доносилось равномерное гудение примусов, нагревавших шары нашего Болиндера.
«Торос» вот-вот должен был вздрогнуть от пущенного в ход главного двигателя, чтобы перейти от Бакарицы в Архангельск, как вдруг на берегу появилась движущаяся куча из… струнных инструментов. Когда этот букет из балалаек, гитар и мандолин подошел к борту, из него показалось измазанное маслом, широко улыбающееся лицо нашего моториста и комсорга Миши Морозова.
— Держи, ребята! Вот, Николай Николаевич, и мое снабжение приехало — теперь уже все.
— Откуда это, Миша?
— С Бакарицы! Я сам со снабженцами сговорился, что, мол, вы, товарищи, все картошку да муку выдаете — даешь «культуру»! Ну, вот они и раскошелились.
Инструменты и викторола моментально исчезли в кубрике команды.
«Торос» медленно вышел на середину реки и, оставляя за собой пенистый след, направился к выходу из Архангельского порта. На палубе сновали матросы во главе с боцманом и старшим помощником, намертво крепившие груз. На рейде к нам подошел катер Арктикснаба, доставивший аммонал для подрывания льда и освежеванную бычью тушу. Она была подхвачена стропом и подтянута на мачту.
— Совсем в продовольственный ларек превратились! — недовольно буркнул Владимир Алексеевич, критически осматривая свое судно.
В море
Двадцать восьмого августа 1936 года за кормой «Тороса» растаял в дымке Архангельск. Слабая встречная зыбь слегка покачивала наш перегруженный до отказа корабль. Через несколько часов плавания яркое солнце заволоклось низкими облаками, и вскоре «Торос» окунулся в непроницаемую пелену тумана. Отвратительно бывает на душе, когда стоишь на мостике и еле еле различаешь силуэт носа собственного корабля. Наша сирена через каждые две минуты разрывала воздух пронзительным визгом. Приглушенно стучал выхлоп мотора на сбавленных оборотах.
«Торос» подходил к наиболее неприятному для судоводителей месту в Горле Белого моря в районе Орловского маяка. Ширина доступного для прохода кораблей фарватера между Орловскими банками и Терским берегом едва достигала 15 миль. В эту щель должны были устремляться все суда, идущие из океана в Белое море и обратно, и, таким образом, опасность столкновения висела буквально над головой.
На паровых судах штурманов выручали их уши, ловившие каждый гудок, всплеск воды, шум проходящего мимо судна. На «Торосе» непрерывный стук мотора заглушал бо́льшую часть звуков, идущих с моря, и, откровенно говоря, весь расчет на то, что мы избежим столкновения со встречным судном, строился на предположении, что нас обязательно должен был услышать штурман встречного корабля.
