Зимопись. Книга вторая. Как я был волком - [13]

Глава 2

Главный враг, которого страшатся все — одиночество. Можно даже цинично допустить, что Господь, если он есть, а так хочется, чтобы Он был, создал мир, боясь одиночества. Борясь с одиночеством. Иначе — на фига мы Ему? Чтоб доказать самому себе свое всемогущество?

Не для славословия мы нужны. Для радости — что есть в мире кто-то, готовый разделить с Ним дело Его. Но мы, ходящие под Его властью и недремлющим оком, мы одиноки. Не всегда — но часто. Не все — но многие. Не сильно… но иногда смертельно, душераздирающе, опустошительно.

Мы с Томой были вместе, но одиноки. Дважды одиноки. Каждый сам по себе, не находя душе приюта и покоя… и вместе. Вдвоем мы были еще более одиноки. Тоже дважды. Вынутые из своего мира, заброшенные черт знает куда. И выдернутые уже из нового мира. Вместо какого-никакого общества людей, пусть средневековых кровожадных феодалов-вегетарианцев, оказались среди зверей, пусть и в человечьем обличье.

Чтоб выжить и вернуться хотя бы в мир номер два, приходилось прилагать массу усилий. Главным было во всем подражать, не выдав в себе человека. Но как же надоело притворяться. Не только здесь. Дома выдавать себя за исключительно правильного, в прежней земной школе — за умного и прилежного, в местной — за девочку. То за ангела, то за царевну, теперь вот за волка. Уу-у, здасьте всем, сегодня я Маугли!

Еще иногда нервировала общая нагота. Именно нервировала, не отвлекала. Так, наверное, на нудистском пляже. Когда голые все, это не волнует. Это нормально. Настолько естественно, что неправильным выглядит человек одетый. Сейчас я сам смотрел бы на одетую вертикально ходящую особь как на инопланетянина. Логичны и естественны были грустно свисающие краники самцов, опасно болтавшиеся при ходьбе на четвереньках. И волочившаяся почти по земле мякоть взрослых самок. И облапившие светлокожих мам детеныши, которые висели на спинах и при любой возможности сосали грудь. Даже великовозрастные смышленые непоседы прикладывались к тите, терзая далеко не молочными зубами. Жизнь шла своим чередом — такая, какая есть. К ночи успокаивалась, затихала. Каждый занимал в пещере положенное место и отдавался сну.

Мы с Томой спали рядом. Иногда, при холодном сквозняке, что весьма ощущался на голых камнях, прижимались друг к другу, но чаще стеснялись. Спать в обнимку — слишком интимное действо. Конечно, мы не обговаривали такого вслух, но каждый прибегал к подобному лишь в крайнем случае. И второй не отказывал, понимая причину. В основном уличная погода была жаркой, даже нестерпимо жаркой, стояло лето, которое здесь намного теплее нашего. Пещера становилось отдушиной, что несла долгожданную прохладу.

Однажды, ворочаясь во сне, я случайно открыл глаза и застыл в ступоре. Тома была не одна. Раскинув руки, она лежала на спине, блаженно запрокинув лицо, а небезызвестный Смотрик с жадностью лизал ее ноги. Безвольное тело, прикушенная губа, закрытые глаза, не желающие ничего видеть…. Такой я Тому еще не видел. И не стал смотреть. Пока мое тело прокручивалось на другой бок, от произведенного шума она очнулась, нога шарахнула наглого воздыхателя, и девушка отвернулась от него в мою сторону. Бурное дыхание, бьющее в спину, постепенно выровнялось. Смотрик неслышно растворился в пещерной мгле.

Смотрик, с какого-то дня затормозивший на этой кличке, был нашим ровесником. Может, на год старше. Чуть выше и крепче. Намного мускулистей, хотя я здорово прибавил здесь в этом. Неестественно синие глаза — не цвета неба, а яркие, васильковые, — мгновенно выделяли из массы. Плечам позавидовали бы галерные гребцы. Засаленные белые космы ниспадали шикарной гривой, делая парня похожим на актера с набриолиненными волосами. Родившийся светлокожим, сейчас он загорел, обветрился и заматерел. Кожа задубела, став жесткой. И нам предстоит стать такими, если не вырвемся как можно быстрее.

Рангом паренек тоже не вышел. Такой же подросток-одиночка, как мы. Обитал в своем углу, участвуя только в общих делах стаи. С сильными он не связывался, сразу падая в позу покорности. Вообще ни с кем не связывался. Даже с теми, с кем мог бы. Такую позицию принципиального выживальщика я понимал, но не принимал. Горький сказал, что существует лишь две формы жизни: гниение и горение. Гнить — не мое. Я предпочитал бороться за лучшую жизнь.

Самцы высшего ранга постоянно напоминали низшим, кто есть кто: рычали, кусали, сбивали с ног, просто проходя мимо. Мне тоже доставалось, но Смотрик был в этом деле чемпионом. За что-то его невзлюбили. Никто к нему не подходил, никто не заступался. Никакие положительные эмоции не направлялись членами стаи в его сторону. В нашу с Томой тоже, но нас это только радовало. Смотрика огорчало. Почти до слез.

Чувства здесь выражали четырьмя способами.

Самым простым было игнорирование, вызванное полным равнодушием.

Свирепый оскал означал агрессию, ярость, выражение превосходства и принуждение к повиновению.

Нежелание связываться признавалось желанием подчиняться. Нужно было лебезить, расстилаясь по земле передней частью, елозя грудью и заискивающей мордой, либо падать на спину, демонстрируя, что без драки признаешь поражение. Тогда оставляли в покое.