Зимняя война, 1939-1940 гг. - [37]

Среди всего этого маскарада Коулс узнала своего коллегу по цеху, Вебба Миллера из Юнайтед Пресс. Миллер только что вернулся из командировки на линию Маннергейма. Как большинство его коллег, Миллер стал истовым финнофилом. «Они самые превосходящие бойцы, которых я когда-либо видел», — заявил переполненный впечатлениями репортер за ланчем.

«Они ничего не боятся! — воскликнул он, поглощая бифштекс. — И к тому же их импровизация — они придумывают оружие на ходу». В качестве примера Миллер привез новую противотанковую тактику, только что изобретенную ловкими финнами, — к взрывателю мины привязывалась струна, финн ждал, пока танк проедет мимо, и подрывал мину в нужный момент. Восторженный американец сообщил, что финнам удалось уничтожить таким образом несколько тяжелых танков.

В Финляндии шло две войны, возбужденно объяснял Миллер. Первая война — позиционная война на линии Маннергейма, с которой он только что вернулся. Эта война ведется «методами Западного фронта», с разными придумками с финской стороны — как подрыв мины при помощи струны и только что появившиеся коктейли Молотова. Там война была в статичной фазе.

Вторая война, заявил Миллер, — это партизанская война на севере. Запаниковавшие сначала после неожиданного советского наступления в тех местах, финны там сейчас дерутся даже лучше. Они побеждают благодаря своему упорству и изобретательности, а также замечательному знанию лесистой местности. Добавляется к этому поражающая русская некомпетентность. На самом деле, сказал Миллер, финны только что уничтожили две дивизии в крошечном месте с труднопроизносимым названием Суомуссалми.

* * *

В Финляндии количество русских пленных между тем росло. Так написал 28 декабря К.Й. Эскелунд, один из превосходной команды репортеров, пишущих для «Нью-Йорк таймс»: — «Сотни русских пленных перевезены с фронтов в центральную Финляндию».

Почти во всех воспоминаниях, включая воспоминания самих русских, говорится, что русские пленные были рады тому, что их не убили. Однако иногда к ним не так хорошо относились свои же, как сообщал Эскелунд.

«Сотрудник железных дорог сказал мне, что пленных привезли в лагеря в телячьих вагонах. Однажды поезд с пленными был обстрелян из пулеметов русскими истребителями, и русские пленные были напуганы до смерти.

Пленные политруки должны были быть особо осторожными.

В вагоне, который прибыл в лагерь вчера, нашли задушенного другими пленными офицера. «Теперь мы с ним квиты, — рассказали пленные. — На фронте некоторые офицеры стреляли нам в спину, когда мы шли в атаку»».

Первоначально, как кажется, финские военные не хотели позволять прессе фотографировать их пленных, возможно, боясь спровоцировать уже опозорившийся Кремль. Возможно, финны не хотели навлечь репрессии на своих пленных. Но теперь фотографировать русских пленных разрешалось и даже поощрялось. Фотографии испачканных русских пленных с реки Кеми и Суомуссалми в их неряшливой, изношенной форме, с потерянным выражением лица, и такие же фотографии их товарищей, мумифицированных холодом, убитых не финскими пулями, а просто замерзших, шокировали мир и только добавили огорчений Кремлю.

Вместо гнева основным отношением к пленным было сочувствие с сильной примесью презрения — не по отношению к самим солдатам, а к варварской системе, что их породила, и которую они вроде бы «защищали».

В какой-то момент после мясорубки у Суомуссалми Кард Майдане, журналист из «Лайф», наткнулся на группу финнов, развлекавшихся с русским пленным. Его рассказ многое объясняет.

«Ходя вокруг пленного кругами, они угрожающе кричали, поносили его последними словами и угрожали ему ножами. Они били его ногами, и щелкали затворами незаряженных винтовок, целясь в него. Пленный был на грани истерики.

В тот момент в комнату зашел финский майор и призвал солдат к порядку. Он ласково успокоил пленного, прежде чем начать допрос.

Несчастный пленный рассказал, что он рабочий с молочной фабрики в Ленинграде, что у него жена и четверо детей. Его офицеры ему сказали, что они скоро войдут в Хельсинки. В этот момент финские солдаты в комнате начали хохотать и отпускать остроты. Майор успокоил их и продолжил допрос. Когда хохот утих, он мягко протянул руку с сигаретой.

Он сомневался, и затем вдруг заглянул финну прямо в глаза. Внезапно слезы потекли из глаз по грязному лицу и начали падать на его стеганую телогрейку. Все в комнате притихли. Майор мягко положил сигарету на край стола и опустил взгляд, как будто читая бумаги перед собой. Долгое время он отстраненно молча сидел, пока русский продолжал дрожать, размазывая слезы и грязь по лицу рукавом телогрейки».

Майдане, которого не покидали инстинкты фотожурналиста, спросил, можно ли сфотографировать пленного.

Майор согласился. Фотограф «Лайфа» извлек камеру и вспышку. Русский, который никогда не видел фотоаппарата, съежился и снова начал плакать. Попытавшись объяснить непонятливому объекту съемки свои намерения, Майдане все же сфотографировал его и задействовал вспышку, что снова вывело русского из равновесия: «Русский катался по полу с криками. Он упал на колени и схватился за стол, плача и что-то нечленораздельно крича по-русски».