Зимняя война, 1939-1940 гг. - [24]

* * *

Пока коллеги в «Кемпе» опустошали бокалы вместе с членами финского правительства и писали статьи на стойке бара, Эллистон гулял по Турку с Куртом Блохом, ожидая самолета на Стокгольм. К тому моменту у двух американцев появился переводчик, прилежная молодая финка по имени Айли Пелтонен.

И снова Эллистон был поражен стойкостью финнов, которых он встретил. Он был также поражен тишиной в городе, который готовился к налетам с воздуха. «Никто не ругал в открытую Сталина и русских. Они просто методически заколачивали витрины магазинов».

«Был слышен стук молотков, но он был не таким громким», — отметил он в разговоре с переводчицей. Англичанин был поражен печальным и торжественным ответом финского гида:

«Она очень серьезно ответила почти фразой из Библии: видите ли, они сейчас начнут бросать бомбы и уничтожат наши дома, так что нам нужно побыть в тишине».

Действительно, вокруг была тишина, за исключением частого воя сирен, которые прервали ужин Эллистона с переводчицей в ресторане «Хамбургер Боре», так что журналисту и его спутнице пришлось спуститься в подвал в бомбоубежище.

Понятно, что в этом подвале не вставал вопрос, как финны относились к своим бывшим соверенам. Журналист описал историю, которую он услышал в подвале о Русско-японской войне 1904 года, которая закончилась для Москвы катастрофой.

«Один из наших соседей по бомбоубежищу рассказал историю. В 1904 году японцы потопили флагман русского флота на востоке, и об этом была опубликована листовка. Ее развесили на улицах Хельсинки, листовка была на финском языке. Русский офицер пытался прочесть ее, но в результате сдался и обратился к финскому мальчику, который стоял рядом, за помощью. Финский мальчик моментально ответил: «Японский: бум, бум, бум! Русский: буль, буль, буль!»».

«Даже я мог понять такой язык, — отметил Эллистон и рассмеялся до того, как Айли перевела историю. — Насколько финны презирали русских! И монархистов, и большевиков в равной мере».

Затем прозвучал сигнал отбоя и обитатели бомбоубежища вернулись к ужину.

«Мы ко всему можем привыкнуть, — сказала Эллистону официантка на выходе в ночной Турку, — даже к тому, что русские нас бомбят».

Эллистон и Блох обнаружили ту самую черту финского национального характера — сису, которая помогла им пережить финскую войну: их чудесное чувство юмора, иногда, правда, мрачное. Понятно, что ходило много анекдотов про русских. Самым расхожим был анекдот, когда русский солдат в панике пытается сдаться финнам.

С поднятыми руками он кричит: «Не стреляйте! Я русский капиталист!»

* * *

Чувство юмора жителей Турку было испытано много раз в последующие три месяца, так как ВВС РККА, работающие со своих баз в Эстонии, сделали 61 налет на город — в семь раз больше, чем на Хельсинки.

Эллистон зашел в местную радиостудию, чтобы послушать новости, и удивился, услышав слова русского военнопленного. Очевидно, микрофон был установлен в комнате для допросов, что разнесло слова пленного солдата по всей Финляндии. Эллистон выслушал передачу при помощи русскоязычного финна.

Один из слушателей в студии знал русский язык. Русский сказал, что он удивлен тому, что финны не добивали раненых. Он слышал, что у финнов это в обычае. Он также был удивлен, что его вообще покормили, так как ему говорили, что в Финляндии голод, а народ ждет избавления от угнетателей. Его спросили по поводу расстрела финских гражданских с воздуха из пулеметов. Пленный извинился и сказал, что это, наверное, сделали какие-то помешанные на войне русские.

Русская радиознаменитость поневоле была явно довольна обращением в плену. Когда радиоведущий спросил его о том, что бы он посоветовал своим русским товарищам по «освободительному походу», он ответил: «Попасть в плен к финнам». Затем, на закуску, как обычно, управляющий студией переключился на московское радио, «по которому мы услышали обычные угрозы о том, что через столько-то и столько-то часов Хельсинки будет в руинах».

Как и все сограждане, восемьдесят тысяч жителей Турку праздновали День независимости тихо: ни речей, ни флагов не было. Но парад на главной улице все же был, прошел строй солдат с песней:

Услышь нашу святую присягу, родная Финляндия,

Ничья рука тебя не коснется;

Мы защитим Тебя, прольем кровь за Тебя.

Будь спокойна, твои сыны всегда на страже.

* * *

На приеме в «Кемпе» отсутствовала Марта Геллхорн. Возможно, финский народ и полагался на то, что его армия выполняет свой долг, но неутомимая журналистка должна была сама в этом удостовериться.

Размахивая письмом от Элеоноры Рузвельт, настойчивая Геллхорн сумела добиться индивидуального выезда на линию Маннергейма. Так что вечером 6 декабря закутанная в меха Геллхорн уже ехала в камуфлированной финской штабной машине в гости к генералу Остерману, командующему Армией Перешейка.

Вскоре после того, как машина пересекла еще одно замерзшее ноле, замершая журналистка увидела отсветы битвы — вспышки огня финской артиллерии, — которые напомнили ей приближающуюся грозу. Затем она увидела, как рота пехоты в полной тишине идет маршем по дороге.

«Война ночью, в снегах и льдах, бесконечный лес скрывает армии — все это было слишком фантастично, чтобы быть правдой… Вспышки огня финских батарей были похожи на зарницы летней грозы, а шум улетающих снарядов был очень громким и размытым, и, как эхо, звучали их разрывы. Я ждала ответа русских батарей целый час, но они молчали… Колонна солдат растянулась и уходила в темному. Мне кажется, это была рота из 150 солдат, но я не уверена; большинство из них было одето в белые маскхалаты и они сливались со снегом».