Зимнее обострение - [55]

— Последнее слово предоставляется среднему богатырю «Дружины специального назначения» Изе… — тут Берендей запнулся и обратился к приговоренному: — Как тебя по батюшке-то?

Стараясь не отрывать взгляда от проплывающих по небу облаков, черт что-то прошептал на ухо другу.

— Он говорит, что можно просто Изя, он не гордый, пояснил Солнцевский.

Берендей не привык, чтобы его игнорировали, но справился с эмоциями и сквозь зубы закончил:

— …предоставляется просто Изе.

И на этот раз черт, покрытый мороком, не соизволил ответить князю, предпочтя свое непосредственное начальство в виде посредника.

— Мой коллега говорит, что ни в чем не виноват, оправдываться не за что, и, таким образом, отказывается от последнего слова.

Тут средний богатырь на некоторое время оторвался от созерцания неба и вновь что-то шепнул на ухо Солнцевскому.

— Но от последнего желания он не отказывается, — озвучил слова друга Илюха, — дозвольте, ваше благородие, вашему верному богатырю трубочку перед смертью выкурить и на гуслях думу кручинную вывести.

Князь настолько растерялся после подобного Изиного демарша, что обошелся простым кивком головы: мол, давай, выводи.

Вообще-то разрешение на курение в общественном месте для черта не требовалось, он и так дымил словно паровоз, поэтому сразу перешел ко второму пункту. Изя лихо заломил меховую шапку на затылок и резво ударил по струнам.

К своему великому удивлению, через несколько тактов Илюха узнал исполняемое произведение, узнал, и тут же бросил взгляд на Берендея. Так и есть! Губы повеселевшего было князя еле заметно пытались проговорить трагические слова песни. С каждым словом облик самодержца обретал первоначальный хмурый вид.

Илюха старательно почесал в затылке и припомнил историю, что произошла около полугода назад. Берендей тогда вел неравную битву с зеленым змием и попытался перенести боевые действия в «Чумные палаты», подальше от бдительного ока супруги. Они с Изей поначалу сопротивлялись, но вспомнили о мужской солидарности и встали под знамена загулявшего князя. Правда, вскоре биться довелось на два фронта, со змием и с коалиционными происками — в лице Любавы и Агриппины. Под их бурным натиском пришлось уйти в глухую оборону и запереться в бане. Двери были крепкие, отступали не с пустыми руками, так что загулявшие мужчины могли продолжить возлияния в относительной безопасности и в таком же относительном комфорте. Два дня из осажденной крепости раздавалось недружное, но искреннее пение: «…врагу не сдается наш гордый „Варяг“, пощады никто не желает!»

В перерывах между позиционными боями Илюха рассказал фильм про гибель героического крейсера и не менее героической канонерки Берендею, и тот со всей широтой душевной, как никто другой, принял близко к сердцу подвиг русских моряков. А уж песня вообще выбивала неизменную слезу из вельможных очей верховного правителя Киева.

Боеприпасы таки подошли к концу, и безоружные, но не сломленные духом бойцы были вынуждены капитулировать. Напоследок князь предлагал непременно открыть кингстоны или, в крайнем случае, подпалить баню, но прижимистый Изя уговорил обойтись разбитым об стену ковшом. На уговоры Берендей поддавался плохо, но в конце концов пошел на компромисс и разнес вдребезги помимо ковша еще три шайки. Наконец, дверь была открыта и загулявшая троица сделала нетвердый шаг наружу, предварительно напомнив противнику о правилах отношения к военнопленным, предусмотренных Женевской конвенцией. Конечно, ни Агриппина, ни Соловей о них и слыхом не слыхивали, и вся компания получила по полной программе.

Однако тогда, в остывающей бане, князь был по одну сторону баррикад с мужской составляющей «Дружины специального назначения», а вот сейчас Изя, терзая ни в чем не повинные гусли, перевел его в разряд тех самых врагов, которым никогда не сдастся знаменитый «Варяг». От осознания этого у Берендея как-то защемило в груди, ему стало очень тоскливо.

Вскоре Изя закончил свое выступление и опять вернулся к задумчивому созерцанию пролетающих на небе облаков, смачно попыхивая трубкой. За все это время средний богатырь так и не посмотрел на князя и не проронил в его сторону ни одного слова.

— Может, Любава что-нибудь скажет? — робко поинтересовался Берендей.

Илюха нагнулся к своей боевой подруге, и она что-то прошептала ему на ухо.

— Нет, не скажет, — отрезал старший богатырь, — она, в общем и целом, согласна с Изей, мы присяге не изменяли, воинский долг как могли выполняли, так чего оправдываться? А что касаемо последнего желания, так младший богатырь просит, чтобы на картинках ее изображали непременно в косухе, с разрезом на сарафане и без всяких дурацких кокошников на голове.

— Где изображали? — не понял князь.

— На картинках, — пожал плечами Солнцевский. — А что, у нас народ любит безвинно пострадавших от произвола властей добрым словом вспоминать. Так что мы рассчитываем попасть если не на иконы (черт при этих словах чуть не подавился мундштуком), то в летописи точно. Поэтому лучше заранее обговорить наш будущий облик на картинках, чтобы перед потомками не стыдно было.

На князя жалко было смотреть — таким несчастным и потерянным он стоял напротив приговоренных им самим друзей.