Зима тревоги нашей. Путешествие с Чарли в поисках Америки - [52]

Рано утром раздался гул, и я вскочил как ужаленный. Мне приснились немецкие универсальные зенитки «восемь-восемь», которыми мы так восхищались и которых так боялись в годы войны.

Тело пощипывало от холодного пота, я лежал в бледном утреннем свете и прислушивался к тонкому злобному нытью, уносящемуся прочь. Я думал о том, как глубоко въелась эта дрожь в людей во всем мире — не в мысли, нет, глубоко под кожу. И дело не в самих самолетах, а в их назначении.

Когда положение становится слишком напряженным, люди спасаются тем, что перестают о нем думать. Но оно проникает внутрь и смешивается со многим другим, в результате появляются тревога и недовольство, чувство вины и необъяснимое желание выцарапать у жизни хоть что-нибудь, все равно что, прежде чем все закончится. Вероятно, психоаналитики, работающие как четко отлаженные конвейеры, занимаются не комплексами, а вот такими боеголовками, которые могут однажды обернуться ядерными грибами. Мне кажется, что практически все, кого я знаю, нервничают и не находят себе места, ведут себя слишком шумно и нарочито весело, как люди, напивающиеся в канун Нового года. Забыть ли старую любовь и целовать соседскую жену.

Я повернулся к Мэри. Она не улыбалась во сне. Уголки рта опустились, вокруг крепко зажмуренных глаз пролегли усталые складки — значит, приболела, потому что так она выглядит всегда, когда хворает. Мэри — самая здоровая жена в целом мире, пока не заболеет, что случается не часто, и уж тогда она самая хворая жена во всем мире.

В очередной раз воздух рассек звук пролетающих реактивных истребителей. К огню люди привыкали полмиллиона лет, а на то, чтобы свыкнуться с силой непомерно более жестокой, нам выпало меньше пятнадцати лет. Будет ли у нас шанс использовать ее в мирных целях? Если законы мышления — суть законы вещей, то не происходит ли ядерный распад в душе? Не это ли происходит со мной, со всеми нами?

Тетушка Дебора рассказывала мне одну семейную историю. В начале прошлого века некоторые из моих предков принадлежали к секте кампбеллитов. Тетушка Дебора была тогда ребенком, но помнит, как они ждали конца света. Ее родители раздали все, чем владели, оставив себе лишь простыни. Их они надели и в предсказанное время ушли в горы встречать Конец Света. Сотни людей одетых в простыни молились и пели. Наступила ночь, они запели громче и стали танцевать, ближе к назначенному часу с неба упала звезда, и все закричали. Она долго помнила тот крик. Люди выли, как волки, сказала тетушка, вопили, как гиены, хотя она не слышала гиену ни разу в жизни. И вот наступил тот самый миг. Одетые в белое мужчины, женщины и дети задержали дыхание. Миг тянулся и тянулся. Дети посинели от натуги, и ничего не случилось. Их обманули, обещанная гибель не состоялась. На рассвете они спустились с горы и попытались вернуть розданную одежду, кастрюли и сковородки, быков и ослов. И я понимал, каково этим беднягам пришлось.

Думаю, воспоминание во мне пробудили реактивные истребители — столько усилий, времени, денег ушло на этих разносчиков смерти. Почувствуем ли мы себя обманутыми, если никогда не пустим их в дело? Мы умеем посылать ракеты в космос, но так и не научились излечивать ни злобу, ни тревогу.

Моя Мэри открыла глаза.

— Итан, — сказала она, — ты слишком громко думаешь. Не знаю уж о чем, только ты мне здорово мешаешь. Прекрати думать, Итан!

Я чуть не посоветовал ей завязывать с выпивкой, но вид у нее был слишком несчастный. Я не всегда знаю, когда шутить не стоит, и все же на этот раз сообразил:

— Голова?

— Да.

— Живот?

— Да.

— И все остальное?

— И все остальное.

— Сейчас что-нибудь тебе добуду.

— Добудь мне могилу!

— Не вставай.

— Не могу! Нужно собрать детей в школу.

— Я соберу.

— Тебе нужно на работу.

— Говорю же, я все сделаю.

Немного помолчав, она призналась:

— Итан, похоже, я не смогу встать. Мне слишком плохо.

— Вызвать доктора?

— Нет.

— Тебя нельзя оставлять одну. Может, Эллен не пойдет в школу?

— Нет, у нее экзамены.

— Может, позвонить Марджи Янг-Хант и попросить ее прийти?

— Телефон отключен. У нее новый как-его-там.

— Могу заскочить к ней по дороге на работу.

— Она убьет любого, кто разбудит ее в такую рань!

— Могу подсунуть записку под дверь.

— Нет, я не хочу, чтобы ты к ней заходил!

— Мне не сложно.

— Нет, нет! Я не хочу, чтобы ты к ней заходил! Не хочу, и все!

— Нельзя оставлять тебя одну.

— Как смешно! Мне лучше. Наверное, накричала на тебя, и мне уже полегче. Хм, и правда, — сказала она и, словно в доказательство, поднялась с кровати и надела халат. Вид у нее стал бодрее.

— Ты — чудо, моя дорогая!

Во время бритья я порезался и спустился к завтраку с красным клочком туалетной бумаги, налепленным на лицо.

Никакого Морфа, ковыряющегося в зубах на крылечке, я по дороге не встретил, чему был рад. Мне не хотелось его видеть. Я поспешил прочь, если вдруг он решит меня нагнать.

Открыв заднюю дверь магазина, я обнаружил на пороге коричневый банковский конверт. Он был заклеен, а банковские конверты довольно прочны. Пришлось достать складной нож, чтобы его распечатать.

Три листа бумаги в линейку для школьников, пачка за пять центов, исписанные мягким графитовым карандашом. Завещание: «Находясь в здравом уме… В виде компенсации…» И долговая расписка: «Обязуюсь возместить и передаю в залог…» Оба листа подписаны, почерк аккуратный и разборчивый. «Дорогой Ит, вот то, чего ты хочешь».