Зима тревоги нашей. Путешествие с Чарли в поисках Америки - [34]

Мы досидели службу до конца и услышали новость, что Христос воскрес. И, как всегда, по моей спине пробежали мурашки. Я причастился с радостью. Аллен и Мэри-Эллен еще не приняли конфирмацию и здорово скучали, поэтому на них приходилось строго поглядывать. Однако Мэри способна прожигать взглядом даже толстокожих подростков.

На залитом солнцем крыльце мы пожимали руки, здоровались, снова пожимали руки и поздравляли соседей с праздником. Мы приветствовали друг друга по дороге на службу, мы повторяли слова приветствия после ее окончания — своего рода продолжение литании в виде демонстрации приличных манер, тихая просьба о внимании и уважении.

— Утро доброе! Как поживаете в этот чудный денек?

— Прекрасно, благодарю. Как ваша матушка?

— Стареет, стареет. Все болит, ничего не помогает. Я передам, что вы о ней спрашивали.

Слова несут не смысл, а ощущения. Действуем ли мы осознанно или чувство стимулирует действо и иногда мысль использует его в качестве орудия? Впереди нашей маленькой процессии на солнышко вышел мистер Бейкер, стараясь не наступать на трещины в асфальте; мать его уже лет двадцать как померла, однако ее спине по-прежнему ничего не угрожало. За ним семенила миссис Бейкер, с трудом подстраиваясь под неровный шаг супруга, — маленькая яркоглазая женщина-птичка, не хищница, а так, любительница зернышек.

Аллен, мой сын, шагал рядом с сестрой, и оба делали вид, что не знакомы. Думаю, она его презирает, а он ее на дух не выносит. Это может затянуться на всю жизнь, хотя позже они научатся скрывать свои чувства за розовым облаком любящих слов. Так вручи же им завтрак, сестра моя, жена моя, — сваренные вкрутую яйца и маринованные огурчики, сэндвичи с арахисовым маслом и фруктовым джемом, красные бочковые яблоки — и отпусти в мир плодиться и размножаться.

Так она и сделала. Они ушли, унося бумажные пакеты, каждый в свой отдельный мир.

— Понравилась служба, дорогая?

— Конечно! Как и всегда. А вот ты… не знаю, веришь ли ты… нет, я серьезно! Порой твои шуточки…

— А ну присаживайся, моя невразумительная радость.

— Мне нужно приготовить обед.

— Наплюй на обед!

— Вот об этом я и говорю. Все бы ты шутил!

— Обед не святыня. Будь погода потеплее, отнес бы тебя в лодку, зашли бы за волнолом и наловили морских карасей!

— Нас ждут Бейкеры. Итан, веришь ты в церковь или нет? Почему придумываешь для меня смешные прозвища? Вообще-то, у меня есть имя.

— Не хочу повторяться и утомлять тебя, зато в моем сердце имя твое звенит, как колокольчик. Верю ли я? Что за вопрос! Нужно ли мне придирчиво изучать каждую блистательную фразу из Никейского символа веры, заряженного ими под завязку? Нет. В этом нет необходимости. Он неделим! Иссохни моя душа и тело без веры, как фасоль без влаги, то слова «Господь — Пастырь мой, я ни в чем не буду нуждаться. Он покоит меня на злачных пажитях» не заставили бы мое нутро сжиматься, в груди бы не трепетало, в голове не вспыхнуло бы пламя!

— Ничего не понимаю.

— Умница! Я тоже… Скажем так: когда я был ребенком, мягким и гибким, меня поместили в небольшой епископский ящик в форме креста, и вот его-то форму я и принял. Потом вылупился из него, как птенец из скорлупы, и разве удивительно, что форму креста я сохранил? Разве ты не замечала, что цыплята смахивают на яйца?

— Ты говоришь ужасные вещи даже детям!

— А они — мне. Вчера вечером Эллен спросила: «Папочка, когда мы разбогатеем?» Тем не менее я не ответил так, как следовало бы: «Мы разбогатеем скоро, но ты не справишься с богатством, так же как не справилась с бедностью». И это правда. В бедности она завистлива. В богатстве станет спесива. Деньги болезнь не излечат, изменятся лишь симптомы.

— Как ты можешь говорить такое про собственных детей? Что же ты скажешь обо мне?

— Скажу, что ты подарок судьбы, сокровище, свет моей туманной жизни.

— Ты как пьяный.

— Ну да.

— А вот и нет! Я почуяла бы запах.

— Ты и почуяла, милая.

— Что на тебя нашло?

— А! Сама знаешь. Перемены — чудовищные, как девятибалльный шторм. До тебя докатываются лишь самые удаленные от эпицентра волны.

— Итан, ты меня пугаешь. Правда! Ты стал буен.

— Помнишь мои регалии?

— Медали за военные заслуги?

— Я получил их за буйство — или за буянство. Ни один человек на земле не был менее склонен к убийству, чем я. И тогда они сделали еще один ящик и втиснули меня в него. Время требовало, чтобы я убивал людей, и я убивал.

— Время было военное, ты делал это ради своей страны.

— Время всегда то одно, то другое. До сих пор мне удавалось избегать своего времени. Я был чертовски хорошим солдатом, моя кастрюлька, — смышленым, проворным, безжалостным, — эффективной боевой единицей. Не исключено, что я смогу стать не менее эффективной единицей и в нашем времени.

— Ты пытаешься мне что-то сказать.

— Увы, да. По мне, так это звучит словно оправдание. Надеюсь, мне кажется.

— Займусь-ка я обедом.

— После нещадного завтрака мне до сих пор есть не хочется.

— Ладно, сам найдешь, что поклевать. Ты видел шляпку миссис Бейкер? Наверное, из Нью-Йорка.

— Что она сделала с волосами?

— Тоже заметил? По цвету почти клубника.

— «Свет к просвещению язычников и славу народа Твоего Израэля»