Зима тревоги нашей. Путешествие с Чарли в поисках Америки - [144]

К бензоколонке никто не явился, и я заглянул в закусочную. В задней комнате — там, вероятно, была кухня — шла ссора. Низкий мужской голос и тенорок перебивали один другой. Я крикнул: «Есть кто дома?» — и голоса смолкли. В дверях появился здоровенный дядя с сердитой, еще не остывшей от перепалки физиономией.

— Что вам?

— Заправиться. А если есть свободный домик, я бы заночевал.

— Выбирайте любой. Тут ни души нет.

— Помыться можно?

— Принесу ведро горячей воды. Зимой цена за сутки два доллара.

— Хорошо. А поесть дадите?

— Ветчина с фасолью, мороженое.

— Ладно. Я с собакой.

— Дело ваше. Домики не заперты. Выбирайте любой. Если что понадобится — крикните.

Те, кто обставлял эти домики, не пожалели трудов, чтобы сделать их как можно безобразнее и лишить всякого уюта. Матрас на кровати был комкастый, стены грязно-желтые, занавески замызганные, как нижняя юбка у неряхи. В непроветренной комнате стоял смешанный запах мышей и сырости, плесени и застарелой, залежавшейся пыли, но простыни были чистые, а небольшого сквознячка оказалось достаточно, чтобы изгнать из нее память о прежних обитателях. С потолка свешивалась электрическая лампочка без абажура; отапливалась комната керосиновой печкой.

В дверь постучали, и я впустил молодого человека лет двадцати, в серых фланелевых брюках, белых полуботинках с коричневыми союзками и яркой спортивной куртке со значком Споканской средней школы; шея повязана шарфом в мелкую крапинку. Его темная, поблескивающая на свету шевелюра была чудом искусства — со лба волосы зачесаны назад, а от ушей к макушке уложены наперекрест двумя длинными прядями. После того людоеда за стойкой этот юноша потряс меня своим видом.

— Вот вам горячая вода, — сказал он, и я узнал голос одного из спорщиков.

Дверь на улицу оставалась у меня открытой. Мне было видно, как глаза его скользнули по Росинанту, задержались на табличке с номерным знаком.

— Вы правда из Нью-Йорка?

— Правда.

— Вот бы где побывать!

— А оттуда все рвутся сюда.

— Зачем? Что здесь делать? Гнить заживо?

— Если придет охота сгнить, так это везде можно.

— Здесь никуда не продвинешься — вот я о чем.

— А куда вам продвигаться?

— Да ведь у нас тут ни театра, ни концертов, не с кем… поговорить не с кем. Последние номера журналов и то не достанешь, только по подписке.

— Значит, вы читаете «Нью-Йоркер»?

— Откуда вы догадались? Я на него подписываюсь.

— И на «Тайм» тоже?

— Конечно.

— Можете никуда не ездить.

— Не понимаю.

— У вас весь мир как на ладони. Новости моды, искусства, науки — все тут, у крылечка. А уедете — и вовсе с толку собьетесь.

— Самому хочется все повидать, — сказал он. Честное слово, так и сказал!

— Это ваш отец?

— Да, но я в доме будто пасынок какой-то. Ему что надо? Половить рыбу, сходить на охоту да выпить.

— А вам?

— Я хочу добиться чего-нибудь в жизни. Мне двадцать лет. Ведь надо о будущем подумать. Вот уже опять орет. Слова не скажет без крика. Вы с нами будете есть?

— Да, конечно.

Я не спеша помылся в заскорузлом от накипи оцинкованном ведре. На секунду у меня мелькнула мысль, а не пустить ли мне этому юнцу пыль в глаза нью-йоркским костюмом, но я отставил ее и удовлетворился чистыми спортивными брюками и трикотажной рубашкой.

Здоровенный дядя — хозяин этого заведения — стоял за стойкой, красный, как спелая малина. Когда я вошел, нижняя челюсть у него так и выпятилась вперед.

— Мало мне тут с ним мороки, надо еще, чтобы вы из Нью-Йорка пожаловали.

— Разве это плохо?

— Для меня плохо. Только я успел утихомирить своего мальца, а вы ему как шилом в зад.

— Я Нью-Йорк не расхваливал.

— Да, но вы сами оттуда, и он у меня опять взбеленился. А-а, пропади ты пропадом! Все равно от него здесь толку мало. Пойдемте, там у нас и поедите.

«Там у них» была кухня, кладовая, чулан, столовая и, судя по койке, застланной армейским одеялом, — спальня. В высокой, готической формы дровяной печке потрескивало и шипело. Обедать нам предстояло за квадратным столом; на нем лежала белая клеенка, вся в порезах. Взвинченный ссорой, юноша раскладывал по мискам клокочущую фасоль со шпигом.

— А нельзя ли разжиться у вас лампой для чтения?

— Э-э! Ведь я движок на ночь выключаю. Придется дать керосиновую. Садитесь. У меня там еще ветчина в духовке.

Хмурый юноша с безучастным видом подал на стол миски с фасолью.

Краснолицый опять заговорил:

— Я думал, кончит он среднюю школу, и хватит с него. Да нет, где там! Он, видите ли, не такой, наш Робби! Ему вечерние курсы понадобились. Представляете? Не школьные, а за плату. Где только он такие деньги достал, не знаю.

— С запросами юноша.

— Кой черт с запросами! Вы лучше поинтересуйтесь, на кого там учат, на этих курсах. На парикмахера. Не бритье-стрижка, а дамские прически. Может, теперь вам ясно, из-за чего я беспокоюсь?

Робби повернулся к нам. Тонкий нож, которым он резал ветчину, застыл у него в правой руке. Он уставился мне в лицо, видимо ожидая, что я скорчу презрительную гримасу.

Я попытался принять вид строгий, проникновенный, но в то же время уклончивый. Я пощипал бороду, что, как утверждают, свидетельствует о глубокомыслии.

— Тут что ни скажешь, все равно один из вас на меня набросится. Я между двух огней.