Зигмунд Фрейд - [14]

В 1871 году до поездки во Фрейбург он провел некоторое время на курорте Рознау, расположенном в горах в двадцати пяти километрах к югу. Там его мать и почти все ее дети жили в гостинице все лето. У Амалии были слабые легкие, и она часто отправлялась в Рознау после суровой зимы. Это была еще одна статья расходов, которые Якоб каким-то образом ухитрялся себе позволить и о которых Фрейд впоследствии забыл, вспоминая о своем «тяжелом детстве». На следующий год, будучи опять во Фрейбурге, он рассказал Эдуарду, что влюбился в Гизелу, хотя, «зная мой характер, ваша честь совершенно справедливо может предположить, что я не приближаюсь к ней, а сдерживаюсь». Его застенчивость, «бессмысленный Гамлет внутри меня», мешает этому.

Он говорил о том, как прекрасен ее орлиный нос, длинные черные волосы, четко очерченный рот и темная кожа – но лишь тогда, когда ее не было рядом. И даже это звучало скорее как выражение вежливости, чем страсти. Единственные чувственные слова о ней были написаны лишь три года спустя, в 1875 году, когда она уже давно была для него потеряна, и он подтрунивал над Эдуардом, переживавшим что-то подобное. «Только летом расцветает восхищение принципами», пишет он, вспоминая «так называемый розовый сад, сотни георгин» и то, как манили его «прогулки, неосознанный поиск и нежеланные и в то же время такие желанные открытия».

Страсть уступила место хладнокровию. Юному Зигмунду с глубоко посаженными глазами над пухлыми щеками, с часовой цепочкой на жилете, нужно было думать о будущем. В марте 1873 года, когда он должен был заканчивать школу, он писал брату Гизелы, Эмилю, что в его «несчастной жизни» происходит процесс принятия очень важного решения. В мае он объяснил, что это было: он решил стать ученым-естествоведом, а не юристом.

Это еще не означало, что он должен заниматься медициной. Дарвин, в то время находившийся на гребне славы, тоже был естествоведом. Зигмунд мог стать, например, зоологом или химиком и провести жизнь в лаборатории. Он писал Флюсу, что больше всего боится стать посредственностью, кроме того, он советовал ему хранить письма – «мало ли что!».

Всемирная венская ярмарка, которая в тот год проводилась в Пратере, оживила город и отвлекла школьников от экзаменов. В дождливый майский день ее открыл император Франц Иосиф. Вдали раздавались артиллерийские залпы, а коронованные особы Европы прятались под зонтами. Зигмунд с иронией писал Флюсу о «радующейся толпе» из газетных репортажей, которая, по его словам, в действительности так страдала от дождя, что никто и не приподнял шляпы. А его величество, добавил он, выглядел не более «величественно», чем дворник.

Кроме шлемов с плюмажем там было кое-что посерьезнее: промышленные павильоны, полные всевозможных машин и приспособлений. Одно из них – керосиновая лампа с цепями, позволявшими поднимать и опускать ее над обеденным столом, так понравилась Фрейдам, что они ее купили. Австрия стремилась показать, что становится современным государством. Некоторые страны даже чувствовали себя неловко по сравнению с «прогрессивными» хозяевами. Британцы жаловались, что их продукция «алогичным образом задерживается» на дорогах континента, и прикрывали пустые места флагами, надеясь, что никто этого не заметит.

Ярмарка 1873 года стала для венцев поводом показать, как перестроен город. Вена изменилась в соответствии с либеральными тенденциями. Перед открытием иностранных репортеров отвели ночью на крыши и показали извилистые аллеи, ярко освещенные тысячами газовых фонарей. Центральная часть города ранее представляла собой путаницу улочек в поясе зеленых полей. Это облегчало задачу защиты города от турок или их современных коллег. Пригород находился вне защитной зоны. Едва ли это расположение подобало современному городу. Наконец был издан императорский указ, который разорвал замкнутый круг. Армия была вынуждена отказаться от своей земли, и вокруг старого города был создан большой бульвар, Рингштрассе (или просто Ринг, «Кольцо»), полный общественных зданий. Ринг и его триумфальный стиль стали символом новой Вены.

Зигмунд с отцом во время прогулок видели, как бульвар постепенно строится. Это был символ всего прогрессивного, и его широкие линии с равной эффектностью исчезали вдали при солнечном свете, снеге или дожде. Армия постаралась добиться своего хотя бы в том, чтобы ширина дороги была как можно больше. Это усложнило создание баррикад и дало возможность хорошо просматривать позиции врагов и осыпать их картечью.

Зигмунд, который в июне сдавал экзамены, тем не менее находил время и для посещения выставки. «Это выставка мира эстета, – пишет он Эмилю Флюсу, – сложный и ветреный мир, который во многом лепит своих собственных посетителей». На него произвели большое впечатление письма Авраама Линкольна, выставленные в факсимиле, и он читал их своим слушательницам-сестрам.

К середине июля он уже получил результаты экзаменов – выпускной аттестат с отличием. Он сдал письменно греческий, латынь и математику, а также сочинение на тему «Размышления о выборе профессии». Его мать была снова в Рознау, но он остался в Вене и в одиночестве гулял по холмам. «Мой отец против, – рассказывал он Зильберштейну, – и хотя я каждый день по часу мечтаю [о Рознау], я не могу в действительности намереваться сделать то, что он по серьезным причинам не одобряет». Не мог он и поехать в Англию, посетить которую впервые намеревался в этом году. Почему – он не говорил. О Гизеле в письмах ничего нет, кроме строчки, адресованной Эдуарду, где он утверждает, что отказался от «привязанности» к ней.