Зигфрид - [14]

Госпожа Клингер была полна гордости за Гертера. Она перечислила ряд его наград и премий, сообщила, что он почетный гражданин своего родного города, упомянула его членство в Европейской академии наук и искусств — ее президиум также находился здесь, в Австрии, и рассказала также о том, что его книги переводились в тридцати различных странах, включая даже Китай. Коротко остановившись на нескольких наиболее известных его произведениях, она напомнила слушателям о его венских корнях.

— Известный нидерландский писатель Рудольф Гертер отчасти и наш соотечественник, — сказала она в заключение. — Позвольте передать ему слово.

Трудно было бы больше усложнить его положение. Гертер встал, его качнуло на месте, но он справился со своим состоянием, конечно, все заметили это или хотя бы мелькнувшую на мгновенье протянутую руку Марии. Критик передал ему книгу, и Гертер на фоне колонн и мраморных скульптур высотой в человеческий рост уселся за стол и несколько секунд вбирал в себя картину, которая предстала его глазам. Горизонтальная плоскость состояла из множества сотен лиц; за ней вертикаль на двадцать метров в высоту, пересекаемая галереей, — тысячи драгоценных томов библиотеки Габсбургов. В его жизни было множество незабываемых моментов, но этот казался ему одним из самых запоминающихся — жаль, что сейчас его не видел отец.

Когда он начал говорить, усталость и рассеянность сразу как рукой сняло. Он рассказал о долгой истории создания романа, о роли, которую в этом сыграла легенда о Тристане — он сплел ее воедино с некоторыми событиями собственной биографии. С какими именно, он не хотел рассказывать, ведь если бы вся история сводилась лишь к ним, ему незачем было бы писать книгу. Два этих мира всегда были для него в равной степени значимыми: мир его индивидуального опыта и мир вымышленных историй, словно вещества при химической реакции, они должны были органическим образом слиться, дав совершенно новое соединение, — так рождалась книга, такой, как он ее задумал. Свой кабинет он рассматривал как переходную зону между этими двумя реальностями. Когда он увидел, что отдельные слушатели что-то записывают, он хотел просить их этого не делать, ведь если они забудут то, что он сказал, то вовсе не стоило всего этого и говорить; но он промолчал, потому что иначе могло бы показаться, что за счет этих простодушных людей он хочет привлечь на свою сторону симпатии любителей повеселиться. Так или иначе, это ему удалось: открыв том «Открытия любви», он объявил, что собирается читать главу из книги, «в которой ни слова не написано им самим — ведь речь идет о переводе» — в эту минуту в зале раздался смех.

Роман вот уже несколько лет перестал его волновать, как болезнь, которая прошла; после него он опубликовал ряд других книг, и тем не менее, читая, он через каждые несколько строк наталкивался на слово или предложение, которые неточно выражали написанное в оригинале. Его память на события собственной жизни была, скорее, слабой, то и дело ему приходилось справляться у Марии или Ольги, как все происходило на самом деле, — но если бы понадобилось процитировать эпизод, написанный им пятьдесят лет тому назад, и оказалось бы, что на месте точки с запятой стоит точка, он сразу бы это заметил. Не мог он в этом месте поставить точку! Или не поставить восклицательный знак! При проверке всегда подтверждалось, что он прав. Если бы в результате какого-либо чудовищного природного катаклизма с лица земли исчезли все до единого экземпляры всех его книг, он за ограниченный отрезок времени мог бы все их полностью восстановить. За неограниченное время их, разумеется, мог бы написать кто угодно, как и все остальные книги, включая даже и те, что никогда не были написаны.

Для зрительного контакта с публикой он время от времени отрывал взгляд от текста. Он принуждал себя к этому и всегда испытывал легкий шок, когда видел себя в фокусе глаз своих слушателей, преданно сияющих на обращенных к нему лицах. Они ловили каждое его слово и полностью вживались в сцену, которую он читал, — каждый из присутствующих здесь владел искусством, ему неподвластным, — искусством слушать. Еще давным-давно, в школе, во время войны до него не доходили слова учителей, потому что он постоянно внимательно рассматривал людей, наблюдал, как меняются выражения их лиц, какова кожа у них на руках, как причесаны волосы и как завязан у учителя галстук, его интересовало, что еще происходит в классе: другие ученики, муха за стеклом оконной рамы, колыхание листьев на деревьях проплывающие мимо облака… «Будь внимателен Руди!» — раздавался окрик, но он не был невнимателен, а, скорее, даже наоборот. В результате ему приходилось еще раз проходить дома то, что его одноклассники знали уже после урока. Само по себе это не было трудно, дислексией он вовсе не страдал, проблема была в том, что и дома он с удовольствием читал только те книги, которые его по — настоящему интересовали. Это опять приводило к пропуску нескольких недель в школе, и в конце концов его выгнали, совершенно, впрочем, справедливо, ведь он просто-напросто тянул время. Свое отклонение он окрестил «глухотой к чужому слову». Этот синдром лежал в основе его хронической неспособности следить за докладом, за нитью сюжета пьесы или даже обыкновенного телевизионного триллера. Когда полицейская машина с воем и ревом летела вверх-вниз по улицам Сан — Франциско, его внимание приковывал не сюжет, всегда для него непонятный, а, к примеру, женщина, идущая вдоль тротуара и даже не подозревающая о том, что на другом конце света ее однажды покажут на экране в качестве участницы захватывающей сцены. Кто она? Куда направляется? Жива ли она до сих пор? Слушать он умел только тогда, когда человек говорил не вообще, а обращался к нему лично.