Зигфрид - [10]

— Но Гитлер никогда не показывал своего лица. Этот дирижер взошел на сцену, пятясь задом наперед, и после окончания концерта таким же способом удалился. Я собираюсь установить воображаемое зеркало, в котором мы сможем увидеть его лицо. Только вот я еще не придумал, как это сделать.

— Вам никогда не закрадывалось опасение, что из вашей затеи ничего не выйдет? — осторожно поинтересовался Схиммелпеннинк, подергивая себя за ухо.

— Затеи часто не реализуются, но страха я никогда не испытываю. Не получится одно, выйдет другое.

— Вашей вере в себя можно позавидовать.

— Без этого нечего делать в искусстве.

Разговор про воображаемое зеркало, сказал Эрнст, напомнил ему один странный случай, который произошел с ним лет пятнадцать тому назад, когда он репетировал симфонию Моцарта в Зальцбурге. Оркестранты были не в духе, ему то и дело приходилось их останавливать и заставлять заново проигрывать целые пассажи. Но вдруг их словно подменили, у них словно открылось второе дыхание, они стали так великолепно играть, что он просто не верил своим ушам, теперь казалось, что это не он, а они ведут его за собой. И тогда по направлению взглядов он догадался, что кто-то находится за его спиной. Он оборачивается — и что же он видит: на пороге пустого зала стоит, вслушиваясь в игру оркестра, Герберт фон Караян.

— Послушаешь один такой рассказ, — кивнул Гертер, — и считай, что день прожит не зря.

— А кто у вас стоит на пороге, господин Гертер? — прищурился Схиммелпеннинк, чуть склонив голову набок.

Гертер посмотрел на него изумленно.

— До чего хороший вопрос!

Он стал думать, кого бы назвать: Гете? Достоевского? Закрадывалось смутное подозрение, что должен быть еще кто-то третий.

— Трудно так вот сразу ответить. Будь я эпигоном, назвать имя было бы несложно.

— А я думаю, — сказал Эрнст, — что вы сами стоите на пороге у многих писателей.

— И значит, отнимаю у них хлеб.

До этого момента они стояли, затем неспешно двинулись в столовую. Гертера усадили по правую руку от госпожи Схиммелпеннинк, Марию — справа от посла. На посуде и на всех серебряных приборах красовался герб Нидерландов.

— Какое удивительное совпадение, — произнесла госпожа Схиммелпеннинк, которой в этот момент накладывали кушанья на тарелку, — господин Гертер пишет роман о Тристане и Изольде, а господин Эрнст дирижирует «Тристана и Изольду», и оба сегодня сидят у нас за столом.

— Это отнюдь не совпадение, дорогая. Господин Гертер опять подчинил себе реальность.

— Je maintiendrai,[3] — подытожил Гертер, показывая на девиз дома Оранских на своей тарелке.

Посол поднял бокал:

— Выпьем же за это.

В ответ на лестное замечание Эрнста по поводу красоты здания и интерьера Схиммелпеннинк рассказал о том, что здесь когда-то жил Рихард Штраус, что тоже, разумеется, не было случайностью. Гертер посмотрел вокруг с таким видом, словно призрак Штрауса бродит здесь где-то неподалеку. Тут он сидел с Гуго фон Гофманшталем, обсуждая детали либретто «Женщины без тени»; ему и самому случалось писать оперные либретто, и подобные разговоры были ему знакомы: они похожи на беседы супружеской пары, с композитором в роли жены.

— Не будь Вагнера, не было бы и Штрауса, — вставил Эрнст.

Гертер посмотрел на него взглядом следователя и задал вопрос:

— А в чем секрет Вагнера?

— В его хроматизме, — без запинки ответил дирижер. Он вдруг почувствовал себя в родной стихии. — В известном смысле Вагнер наметил тенденцию, которая привела к додекафонии Шенберга. Его бесконечные мелодии никогда не разрешаются на тонике, как это было у всех предшествующих композиторов, у Вагнера они всегда скользят мимо тоники, и в этом очарование его музыки, это своего рода страстное неутолимое желание, растягиваемое удовольствие.

— Своего рода музыкальный coitus interruptus, — кивнул головой Схиммелпеннинк.

— Будь сдержан на язык, Рутгер, — одернула его жена.

— Вот уж не собираюсь.

— Ваш муж абсолютно прав, госпожа. Мелодическое разрешение происходит в «Тристане» лишь в самом конце, в примиряющей стороны смерти под развевающимся на сцене черным стягом. За всю историю музыки, строго говоря, были созданы всего лишь три настоящие оперы: «Орфей» Монтеверди, «Дон-Жуан» Моцарта; Вагнер, пренеприятнейший тип, антисемит высшей марки, тем не менее написал третью из них, «Тристана».

— Мелодическое разрешение… — медленно повторил Гертер, созерцая красный кусок мяса на своей тарелке. Когда-то ему сделали операцию, полностью удалили желудок, и он понимал, что не справится даже с четвертью этого огромного куска. Он поднял глаза. «Может быть, это уместно было бы также назвать Harmonische Endlosung — гармоническое разрешение. Из работы Ницше «Рождение трагедии из духа музыки».

5

— Эту книгу молодой Ницше посвятил Вагнеру, — снимая куртку, рассказывал Гертер Марии, когда они снова очутились в своих апартаментах. — Правда, в это название он вкладывал несколько иной смысл. — Он ослабил галстук и несколько запнулся: — Боюсь, я сам не знаю, за что взялся. Это может плохо кончиться.

— Ты немного бледен.

— Я чувствую себя как весь двадцатый век. Пожалуй, лягу сейчас вздремну. Может быть, во сне что-нибудь придет в голову.