Жюстина, или Несчастья добродетели - [268]

Он приехал, Жюстина попросила поговорить с ним наедине, и их оставили вдвоем. Судя по знакам уважения, какие ему были оказаны, Жюстина поняла, что он пользуется в Лионе большим влиянием.

— Что я вижу! Это вы? — произнес он, бросив на нее презрительный взгляд. — Выходит, я не совсем понял письмо, я думал его писала женщина, более порядочная чем вы, которой я бы помог от всего сердца, но что хочет от меня идиотка, которую я перед собой вижу? Та, которая виновна в стольких преступлениях, одно ужаснее другого, а когда ей предлагают возможность честно зарабатывать на жизнь, она упрямо отказывается? Нет, большей глупости не видел свет.

— Ах, сударь, — вскричала Жюстина, — я ни в чем не виновна.

— Что же еще надо совершить, чтобы быть виновной? — язвительно продолжал бессердечный человек. — Первый раз в моей жизни я увидел вас среди разбойников, которые хотели меня убить, теперь я нахожу вас в тюрьме, обвиняемую еще в трех или четырех преступлениях и имеющую на плече свидетельство прошлых злодеяний: если вы называете это добропорядочностью, так что же следует считать позором и бесчестием?

— Видит Бог, сударь, — взволнованно заговорила Жюстина, — вы не имеете права упрекать меня за тот период моей жизни, когда я вас узнала, потому что не мне, а вам следовало бы стыдиться этого. Вы знаете также, сударь, что не по своей воле я оказалась среди бандитов, которые поймали вас; между прочим, они собирались лишить вас жизни, я помогла вам бежать… Мы убежали вместе благодаря мне. Что же вы сделали, жестокосердный, чтобы отблагодарить меня за это? Можно ли без содрогания вспомнить о том случае? Вы сами захотели убить меня, вы меня жестоко избили и, воспользовавшись моим состоянием, несмотря на кровные узы, которые связывают нас, вы отобрали у меня самое дорогое; вы совершили беспримерную подлость, забрав у меня те небольшие деньги, которые у меня были, как будто вы стремились к тому, чтобы унижение и нищета нанесли вашей жертве последний удар. А что сделали вы потом, чтобы усугубить мои несчастья? Вы добились своего, подлый злодей, вы можете ликовать, это вы меня погубили, это вы подтолкнули меня к пропасти, в которую я продолжаю падать с того злополучного момента. Но я все готова забыть, сударь, все выбросить из памяти, я даже прошу у вас прощения за то, что помела высказать такие упреки — только ради всего святого дайте мне надежду хотя бы на какую-то признательность с вашей стороны… Соблаговолите приоткрыть вашу душу хотя бы сейчас, когда тень смерти витает над моей головой. Да и не ее я боюсь, а бесчестия: спасите меня от позорной казни; одной этой милости я прошу у вас, не откажите мне, сударь, не лишайте меня надежды, когда-нибудь небеса и мое сердце вознаградят вас за это.

Больше Жюстина говорить не могла: слезы душили ее; вместо того, чтобы прочесть на лице злодея потрясение, которым она надеялась смягчить его душу, она видела лишь сокращение мышц, которые обычно предшествовали излиянию его похоти. Он сидел напротив нее, сверля ее своими черными злыми глазами, и он мастурбировал самым бессовестным образом.

— Ничтожество! — заговорил он, сдерживая тот похотливый гнев, от которого Жюстина так часто страдала в свое время. — Низкая шлюха! Разве ты забыла, о чем я предупреждал тебя, когда ты от меня уходила, разве не запретил я тебе показываться в Лионе?

— Но, сударь…

— Мне наплевать на обстоятельства, которые привели тебя в этот город, главное в том, что ты здесь, а этого в тысячу раз более чем достаточно, чтобы пробудить во мне ярость, чтобы я пожелал тебе виселицы. Однако выслушай меня: я еще раз хочу оказать тебе услугу; твое дело находится в руках господина де Кардовиля, моего друга детства, твоя судьба зависит только от него; я поговорю с ним, но предупреждаю, что ты ничего не добьешься без самого рабского повиновения и не только перед ним, но также перед его сыном и дочерью, с которыми он обыкновенно разделяет свои удовольствия. Я призываю тебя к абсолютной покорности — только этот господин может изменить ход твоего процесса, но если ты заупрямишься, дни твои сочтены. Что до меня, Жюстина, хочу заявить прямо: ты мне отвратительна, и я не хочу иметь с тобой ничего общего, но если мои друзья, которые, кстати, тебя не знают, примут мое предложение, за тобой придут с наступлением ночи. Ты падешь к ногам судей, ты облобызаешь их со всем почтением, ты самым убедительным способом докажешь свою невиновность и сделаешь все, что от тебя потребуют. Вот все, что я могу для тебя сделать. Прощай, будь готова к любым событиям, только не вздумай совершить какую-нибудь глупость, потому что меня ты больше никогда не увидишь.

После этого Сен-Флоран, который не переставал теребить свой член в продолжение этой речи, велел Жюстине обнажить зад: он наградил его несколькими увесистыми шлепками, вонзил в ее тело свои когти и оставил на бедрах несчастной постыдные следы своего злодейства. Потом удалился, наказав тюремщику держать преступницу в строгости, но отдать ее Кардовилю, если за ней придут его люди.

Ничто не могло сравниться с отчаянием ошеломленной Жюстины. Разве весь ее опыт не давал ей бесчисленные основания остерегаться покровителя, которого ей предлагали, и в еще большей степени средств, которыми ей предстояло оплатить это покровительство? Однако другого выхода у нее не было. Надо ли было ей отвергнуть то, что давало надежду на помощь? Речь шла о проституции: ей ясно дали понять это, но тем не менее Жюстина лелеяла мысль о том, что сможет растрогать и смягчить палачей; в конце концов, дело касалось спасения ее жизни, и это обстоятельство было настолько весомым, что естественной и простительной кажется нам ее отступление от прочих, не столь важных соображений… Хотелось бы думать, что это не было отказом от принципов чести: в самом деле, разве лишила Жюстину чести сила, которая на нее навалилась? Виновна ли была она в посягательстве на ее личность? Разве в глазах самого придирчивого человека все ужасы, пятнавшие и осквернявшие ее до сих пор, хотя бы чуточку потрясли несокрушимую основу ее добродетельности?