Жуть-2 - [79]

Степан взял парную, только что снятую шкуру и подошел к стоящим вертикально рядом с контейнерами для отходов деревянным болванкам. Их было несколько разного калибра, полированных, с конусом на вершине. Для разных животных. Он выбрал ту, что подходила куницам и набросил на неё «чулок» шерстью внутрь. Левой рукой зажал мех на хвосте, кожа натянулась, а ножом в правой сделал надрез и начал счищать жир обухом. Это назвается обрядкой. Когда шкура приобрела ровный белёсый цвет, он протёр её мокрой тряпочкой и проверил на остатки жира — придавил в нескольких местах, не идёт ли. После этого снял с болванки и стал крепить на «правилке» — специальной доске, предназначенной для сушки. Шкурку надо было равномерно натянуть. Так он и сделал. После чего отнёс в специальную комнату, где поддерживалась необходимая температура и влажность. Подвесил под потолок, в ряд, рядом с сотней похожих. В это время Густав пыхтел, раскрасневшись, над натянутой на болванку изнанкой животного. Отставал.

Степан освежевал еще пару куниц, и взялся за песца. Эти были немного больше и похожи на лис, только белые. Именно поэтому к ним требовалось особенное внимание — пятна крови, царапины и безличины — участки кожи без мехового покрова — всё это встречалось достаточно часто. Запертые на месяцы и годы в небольшой клетке, животные становились агрессивным и постоянно дрались, то и дело раздирая друг другу незаживающие раны на холке, или выгрызая глаза. Царапины и безличины могли привести к разрыву, так что снимая «чулок», приходилось осторожничать. Зато некоторые животные, чаще всего лисы, не имели кончиков лап, затянувшиеся культи вместо них, или сухие торчащие кости — результаты неудачных попаданий лап в отверстия сетки, заменявшей в клетушках пол. В этом случае наоборот — меньше возни с коготками и подушечками.

Степан переложил зверька на стол, привычным движением поднял заднюю лапу и вонзил в неё кривой с прорезью нож. Он еще успел подумать, что лезвие, пожалуй, затупилось, что инструмент пора менять, оставить Густаву на заточку… но рука дёрнулась, нож почти беззвучно шлёпнулся на бетонный пол, а сердце заколотилось с удвоенной силой. С ужасом всматриваясь в то, что перед ним лежит, не веря собственным глазам, он побледнел и отшатнулся. Затем его бросило в жар, стол поплыл в сторону, затылок сдавило мощными ударами сердечного насоса. Степан покачнулся, и, едва не упав, схватился за крюк, с которого только что снял освежеванную куницу.

— Михалыч? — повернулся Густав.

Степан не ответил, зажмурился, провёл ладонью по волосам и дрожащей рукой принялся расстёгивать рабочий халат.

— Эй, Михалыч, стой, ты чего?

— Не могу… человека вижу…

— Да ладно, Михалыч, не дури.

— … ребёнка.

С тех пор видения не прошли, но усилились. Всего за пару недель всё стало значительно хуже: яснее и четче. Натуральней. Такое не показывают по телевизору, такое даже снимать страшно… как привыкнуть?.. и нужно ли вообще привыкать?.. или ждать, когда отпустит?.. послать всё к черту?

Степан тяжело вздохнул и вышел. Коротко вскрикнув, за спиной бухнула дверь. Привычно. Всё вокруг так привычно, но перед ним явился запредельный ужас: ножи, крюки, болванки, растянутые на «правилках» дырявые лица, — это всё не укладывалось в осмысленный мир, но потрошило его внутренности, вываливая на обозрение странную, невозможную реальность. Контейнер для отходов, где некоторые ошмётки раньше времени отходили от наркоза и корчились, ворочаясь в предсмертных муках. Вяло, как во сне, копошилась эта куча освежеванных детских тел. Степан прошел мимо, стараясь не всматриваться.

«Я просто псих, это всё только животные, никакие не дети, не люди даже, это всего лишь лисы, куницы, песцы… еноты. К черту сомнения, надо забить, и делать свою работу. Просто работать. Как привык».

Степан подошел к столу и стиснул зубы.

— Ну что там, Михалыч? — сочувственно поинтересовался Густав, — опять что ли накрыло?

Михалыч отмахнулся, бросил взгляд на товарища… зря. Едва поборол рвоту. Немец уже прошел глаза и губы и, мерно посапывая, ковырялся теперь с носовым хрящом. Мальчику лет семь. Степан сделал глубокий вдох и поднял со стола потяжелевший раз в десять нож. Теперь то же предстояло сделать самому.

— Это песец, — процедил сквозь зубы Степан, поднял детскую ножку и вонзил нож в щиколотку.

* * *

— А этот, который в сапогах, с бородой…

— Это Миха, Степан, мы с ним служили, — объяснил Илья Афанасьевич. — Не знаю, чего-то он кислый в последнее время, может случилось чего, не говорит. Мы же с ним это, считай, вторую чеченскую всю вместе отмахали, отличный мужик, ни разу не подвёл.

— Отличный, говоришь? — Егоров заглянул в глаза Илье Афанасьевичу.

Когда они приехали и шли мимо клеток, встретился им этот Степан, как леший бородатый, прошел мимо, не поздоровался, даже не посмотрел в их сторону, лишь хмуро таращился куда-то перед собой, холодным и пустым взглядом, будто не человек он вовсе, а так… заводная кукла.

— Говорю же, отличный мужик, — слегка повысил голос Илья Афанасьевич, и запнулся, — отличный… за него любой готов был, если надо, но война, знаешь, такая, — он сжал губы и широко махнул рукой от виска. — Зачищали мы как-то одно село, да как село — десяток домов на краю оврага, оттуда по нам снайпера били, ну их наша артилерия и накрыла, разворотили всё, мы туда идём, а кругом… ну, нам не привыкать, мы тогда уже насмотрелись.