Журналист для Брежнева или смертельные игры - [35]

Натянув рубашку и шорты, я улегся у костра, прежний, чуть насмешливый журналистский апломб вернулся ко мне, и я спросил:

– Ты откуда?

– Оттуда, – она кивнула на рыбацкий поселок. – Держи.

И на шампуре протянула мне кусок поджаренной кефали.

Что вам сказать? Через час, одни на этом острове, мы уже целовались с ней, катались по песку, она сжимала меня в своих крепких сильных бедрах, и ее карие зрачки закатывались под смеженные веки, а полуоткрытые губы хватали воздух короткими шумными глотками. Потом, устав от секса, мы голяком лежали на воде, лениво поводя ластами и чуть касаясь друг друга кончиками пальцев. Две рыбины, два дельфина, два морских существа встретились в воде и молча, по законам естества, отдались друг другу, только и всего. А отдохнув, мы набрасывались на жаренную рыбу, помидоры и хлеб, которые оставлял мне с утра Изя Котовский, и затем – опять друг на друга.

За час до приезда Изи Котовского она уплыла в свой Рыбачий, а назавтра появилась снова. Так продолжалось четыре или пять дней, и, кажется, за все это время мы с ней говорили в общей сложности минут двадцать. Все остальное было море, песок, горячие камни под лопатками, секс и снова море, его теплая, зелено-плотная купель!

Но на пятый день я стал томиться этим.

Природа мудро поступила с женщинами, дав им очистительные циклы, и наверно поэтому одинокие женщины могут обходиться без мужчин годами, сохраняя ровный характер, душевный покой и даже искреннюю веселость духа. Не так с мужчинами. Только женщина может очистить нас от душевных шлаков, усталости, нервного раздражения и злости. И вот Моряна – так я звал про себя мою морскую любовницу – стала тогда моим катарсисом, возвращением к жизни, она извлекла, выпила, растворила в себе и горечь унижения в бакинской милиции, и трезвое понимание бессилия перед системой, и отвращение к самому себе и своей профессии. Все ушло. На третий день наших любовных и морских утех я снова был насмешливо-иронично-столичный супержурналист, а на пятый я уже бил копытом, как застоявшийся рысак в стойле. Ни море, ни подводная охота, ни шестнадцатилетняя любовница не утоляли моего нового приступа – действовать, куда-то лететь, ехать, что-то писать и публиковать, короче – самоутверждаться. Лежа рядом с Моряной или ныряя за ней в темно-холодную глубину подводных скал, я уже думал не о ней и не об очередной стае серебристой кефали, которая метнулась вдали, я думал о той единственно возможной форме мести, на которую я могу пойти, чтоб сквитаться с бакинской милицией. Я сам, своими журналистскими методами, выйду на бакинских наркоманов, а через них – на торговцев наркотиками – и напишу об этом детективную повесть, и там будет все правда, кроме имен и еще кое-каких деталей. И первой главой будет очерк для «Комсомолки» о будничной жизни молодых бакинских наркоманов, это я опишу подробно, в деталях, с утра до ночи – жизнь компании Сашки Шаха, Мосола, Фулевого и им подобных. Я уже видел этот очерк, я чувствовал его, как хорошая ищейка чует издали жирную дичь. Только мне нужно самому увидеть то, что рассказали мне ночью Сашка Шах и Фулевый, увидеть и описать, как пятнадцатилетние мальчишки, шпана, с утра выходят на работу – на всех трамвайных маршрутах, на вокзалах, рынках и магазинах. Воруют кошельки, снимают часы, срезают сумочки, а по вечерам грабят одиноких прохожих на темных улицах, все это с одной целью – купить на эти деньги наркотики. Я должен описать, как они курят гашиш, колются опиумом на своих «горках» и ловят «кайф».

Никто и никогда в советской журналистике не делал этого, я буду первый, я – сделаю! Это как раз для нашей молодежной газеты – очерк о пятнадцатилетних наркоманах, и это будет ударный материал, сенсация, фитиль всем газетам.

На шестой день я просто не приехал на Рыбачий остров. Снова молодой, самоуверенный и упрямый, я вернулся к «нормальной» жизни, на ее бакинское дно – через адресный стол я легко нашел домашний адрес и телефон Сашки Романова. Я позвонил его матери, терзаясь, что не сделал этого раньше и не знаю, где он сейчас: все еще в тюрьме, или – на свободе.

Саша сам взял трубку – в его деле все произошло так, как описывал в камере Фулевый: его освободили «за недостаточностью улик». Быстро, в две минуты, мы договорились о встрече на приморском бульваре, у главного входа, и при этом Саша спросил:

– А можно я буду с Линой?

В мои планы не входило посвящать какую-то девчонку в свои журналистские предприятия, но тут мне было интересно взглянуть на ту, которая в минуту отучила Сашку от наркотиков, да и вообще – она тоже могла стать персонажем моего очерка.

Они появились на бульваре, держась за руки, как дети, или точнее, как два существа, открывших друг друга, словно новую планету. Это было именно так – Сашка Шах, крепкий, загорелый, в спортивной рубашке и одесских джинсах, и Лина – худенькое синеглазое существо с кегельными ножками и вольно распущенными по плечам льняными волосами – даже гуляя со мной по приморскому бульвару, среди людей и детских колясок, даже в кафе-мороженом, где мы сидели в тесноте и в тени под парусиновым тентом, – всюду они все равно были вдвоем, только вдвоем, будто отгородившись от мира биополем своей влюбленности.